обо мне, и, отказавшись от самого себя, я возвращаюсь к себе в тебе, ведь ты содержишь меня»[45]. Когда Фичино пишет, что любящий забывает себя в другом Я и в этом же угасании и забытьи «возвращает» себя или даже «овладевает» собой, это овладение есть дар Другого. Превосходство Другого отличает власть Эроса от насилия Ареса. В случае власти как отношения господства я противостою и противопоставляю себя Другому, подчиняя его себе. Власть эроса, напротив, предполагает бес-силие, в котором я не противостою Другому, а утрачиваю себя в нем или для него, а он вновь меня восстанавливает: «Господствующий управляет другим посредством себя; любящий возвращается к себе посредством другого. Любящие оба выходят из самих себя и переходят друг в друга; умирая в самих себе, они вновь восстают в другом»[46]. Батай начинает свою Эротику с предложения: «Можно сказать, что эротика – это утверждение жизни в самой смерти»[47]. При этом утверждается здесь не голая жизнь, избегающая негативности смерти. Скорее жизненный импульс, усиливаясь и утверждаясь до предела, сближается с импульсом смерти. Эрос – это медиум усиления жизни вплоть до смерти: «Хотя эротическая деятельность прежде всего есть безудержность жизни, цель такого психологического поиска, как уже сказано, независима от заботы о воспроизводстве жизни и не чужда смерти». Чтобы привести для этого «столь парадоксального» «утверждения» «кажущееся оправдание», Батай цитирует де Сада: «Нет лучшего способа освоиться со смертью, чем соединить ее с какой-нибудь либертинской затеей» [48].

Негативность смерти существенно важна для эротического опыта: «Любовь или вовсе не существует, или она для нас словно смерть»[49]. Смерть прежде всего касается Я (Ich) [50]. Эротические жизненные импульсы переполняют его нарциссически-воображаемую идентичность и размывают ее границы. В силу своей негативности они проявляются как импульсы смерти. Существует не только та смерть, что означает конец голой жизни. Как отречение от воображаемой идентичности Я (Ich), так и упразднение символического порядка, которому Я (Ich) обязано своим общественно-социальным (gesellschaftlich-soziales) существованием, представляют собой смерть более значительную, чем конец голой жизни: «В основе перехода от нормального состояния к эротическому желанию – завораживающее действие смерти. В эротике всегда разыгрывается развращение, растворение законченных форм. Повторяю: тех форм упорядоченной общественной жизни, что образуют дискретный порядок отдельных личностей, коими мы и являемся». Повседневная жизнь состоит из дискретностей. Эротический опыт открывает доступ к «непрерывности» бытия, только и способной «окончательно умерщвлять дискретные существа»[51].

В обществе, где каждый сам себе предприниматель, господствует экономия выживания. Она диаметрально противоположна экономии эроса и смерти. Неолиберализм с его взбудораженными импульсами Я (Ich) и достижений является общественным порядком, из которого полностью пропадает эрос. Позитивное общество, из которого исчезает негативность смерти, – это общество голой жизни, которое управляется исключительно заботой о том, чтобы «обеспечить выживание в дискретности». Это жизнь раба. Эта забота о голой жизни, о выживании лишает жизнь всякой жизненности, которая представляет собой очень сложный феномен. Чистая позитивность безжизненна. Негативность принципиально важна для жизненности: «Нечто жизненно, только если оно содержит в себе противоречие и есть именно та сила, которая в состоянии вмещать в себе это противоречие и выдерживать его»[52]. Поэтому жизненность отличается от витальной силы и фитнеса голой жизни, в которой отсутствует всякая негативность. Выживший подобен живому мертвецу, который слишком мертв, чтобы жить, и слишком жив, чтобы умереть.

В Летучем голландце, чей экипаж, согласно легенде, состоит из живых мертвецов, можно увидеть аналогию с современным обществом выгорания (Müdigkeitsgesellschaft). Голландец, который «без надежды дойти, без конца» летит «как стрела» [53], подобен вымотанному, депрессивному субъекту достижений, чья свобода оборачивается сегодня проклятием вечной самоэксплуатации. Капиталистическое производство также не имеет цели. Его не заботит благая жизнь. Голландец сам является живым мертвецом, который не может ни жить, ни умереть. Он обречен вечно странствовать по аду Однообразия и ждать апокалипсиса, который избавит его от этого ада (День Судный Божий! Страшный Дар! / Скоро ль мою рассеешь ночь? / Когда же прогремит удар, / с которым мир исчезнет прочь? / Когда всех мертвых призовут, / <…> и мне в ничто уйти дадут, / <…> С мирами, что закончат путь [54]). Общество слепой производительности и достижений (Шумм-шумм-ми, вращайся прялка, / веселей, бодрей трудись. / Тянн-тянн-нись, тугая нитка, / ты, колесико, крутись [55]), в которое оказывается втянута Сента, не знает эроса и счастья. Эрос следует совершенно другой логике. Свободная смерть Сенты в любви диаметрально противоположна капиталистической экономии производительности и достижений. Ее признание в любви – это обещание, форма заключения, абсолютного и даже возвышенного, которое трансцендирует простое прибавление и накопление капиталистической экономии. Оно создает длительность, просвет во времени. Верность сама по себе – это форма заключения, которая вводит вечность во время. Она есть включение вечности во время: «То, что вечность может существовать прямо во время жизни, доказывается любовью, чья сущность состоит в верности в том смысле, который я придаю этому слову. Все дело в счастье! Да, счастье любви доказывает, что время может принять в себя вечность»[56].

Порно

Порно обращается к голой жизни, выставленной напоказ. Оно – противник эроса. Оно уничтожает саму сексуальность. В этом отношении оно даже действеннее морали: «Сексуальность растворяется не в сублимации, подавлении и морали, а в гораздо более сексуальном, чем секс, – в порно»[57]. Порно черпает свою притягательность в «антиципации мертвого секса в живой сексуальности» [58]. Непристойность порно состоит не в избытке секса, а в его отсутствии. Сегодня сексуальности угрожает не противящийся удовольствию «чистый разум», который избегает секса как чего-то «грязного»[59], а порнография. Порно – это не секс в виртуальном пространстве. Сегодня и реальный секс сам превращается в порно.

Порнографизация мира осуществляется как его профанизация. Она профанизирует эротику. Агамбеновская «похвала профанации» не признает этого общественного процесса. «Профанация» означает повторное использование вещей, которые были предоставлены богам посредством жертвы (sacrare) и таким образом изъяты из общего пользования. Она сознательно относится к обособленным вещам с пренебрежением[60]. При этом Агамбен исходит из тезиса секуляризации о том, что любая форма обособления несет в себе подлинно религиозное ядро. Так, музей представляет собой секуляризированную форму храма, поскольку в музее вещи также изымаются из свободного пользования посредством обособления. А туризм для Агамбена является секуляризированной формой паломничества. Паломникам, которые странствовали по земле от одного святого места к другому, сегодня соответствуют, полагает Агамбен, туристы, которые без устали путешествуют по миру, превратившемуся в музей.

Агамбен