Зато у него была другая яркая черта: он был неутомимым мечтателем. Мечтательность его была какого-то особого рода. Он постоянно задавался какими-то, всякий раз неожиданными и бесконечно далекими от практической насущности вопросами. Этими удивительными вопросами он непременно делился с теми, кто оказывался рядом.

Вот, допустим, едем мы с ним посреди московской зимы в холодном автобусе с заледеневшими окнами, а я вижу по его глазам, что в его голове происходит важная работа и что там прямо на моих глазах зарождается один из вечных вопросов непостижимого бытия. Наконец он говорит: «Как ты думаешь, если бы комар был размером с корову, что было бы?» Вот откуда, скажите, мог взяться этот вопрос в московском зимнем автобусе при полном отсутствии как коровы, так и комара в сколько-нибудь обозримых пространстве и времени? Я честно и определенно сказал, что не знаю, потому что действительно не знал. Потому что в подобных обстоятельствах я не находил в себе ни малейших ресурсов, позволивших бы запустить механизм воображения.

В другой раз, но уже в троллейбусе, он вдруг хмыкнул и сказал: «Интересная вещь! Вот мы едем сейчас в сорок первом троллейбусе, а у меня как раз сорок первый размер обуви. Правда, забавно?» «Ага, забавно», — безвольно согласился я. Он вообще умел подавлять волю собеседника мощным напором своего сюрреалистического воображения.

А вопросы относительно того, как вели бы себя стулья и табуретки, если бы они были живыми существами, то есть сбрасывали бы они седоков или стояли смирно, даже и не предполагали ответа, а лишь вызывали встречные, неизбежно тревожные вопросы, которые по понятным причинам оставались несформулированными, по крайней мере вслух.

А еще он однажды спросил: «Как тебе кажется, что лучше: мыть ноги и не менять носки или менять носки и не мыть ноги?» Ну как ответишь на столь категорично поставленный вопрос?

Об этом своем давнем приятеле я недавно вспомнил лишь потому, что в памяти всплыл его незабываемый и, в сущности, неразрешимый вопрос про носки и ноги. А всплыл он потому, что в последнее время я постоянно натыкаюсь на оживленные дискуссии о том, какой все-таки из режимов предпочтительнее — нынешний или советский. Когда было лучше — тогда или теперь? Дискуссии эти бывают довольно бурными, с привлечением исторических справок и множества авторитетных цитат. Одни говорят, что, конечно, тогда было то-то и то-то, но зато было и вот такое. А теперь, конечно, вот такого нет, но зато есть вот это. Поэтому, разумеется, уж лучше это, чем то. Нет, говорят другие, то, конечно, было не сахар, но уж получше, чем это. Да чем же это получше, кипятятся первые, если такого-то совсем не было, а теперь все-таки есть, хотя, если задуматься, может вскорости и не быть.

Вот и мы о том же, торжествуют вторые. Хотя и не слишком уверенно. И дискуссия продолжается.

И будет она продолжаться до тех пор, пока ее участники не задумаются над задачей, поставленной однажды моим мечтательным приятелем и до сих пор не нашедшей ответа.

Есть такая группа художников, проходящих по ведомству уличного искусства, которые на глухих стенах домов и бетонных заборах строительных площадок оставляют таинственные надписи. Самая распространенная — это короткое, но необычайно насыщенное интерпретационными возможностями слово «зачем». Даже, кажется, и без вопросительного знака. Просто — «зачем».

Это убийственное в своей заведомо выигрышной позиции «зачем» вполне достойно занять свое законное место в ряду самых знаменитых русских вопросов «Что делать?» и «Кто виноват?». Вопрос «зачем» вечен, как «Экклезиаст». Все суета сует и всяческая, как известно, суета.

Вопрос «зачем» звучит постоянно и всегда ставит в тупик. Ну ведь и правда — зачем?

Вот, например, ведутся жаркие и не всегда мирные споры про гей-парад и его жесткий разгон. «Нет, а зачем они это делают? — кипятится вполне разумный и вполне либерального умонастроения собеседник. — Они же знают, что это очень многих раздражает». «А ты уверен, — говорю я ему, — что твоя красная футболка никого не раздражает? Я не сомневаюсь, что кого-то она страшно бесит. Зачем ты ее носишь? Мог бы и поскромнее одеться. Когда ты в семидесятые годы носил хаер до плеч, это никого не раздражало? Ну-ка вспомни. А твоя нерусская фамилия никого не раздражает? Как тебе кажется? Может быть, сменишь ее на какую-нибудь более конвенциональную? Да и небольшая пластическая операция тебе, я думаю, не помешает». «Не надо утрировать, — говорит он. — Это другое дело». Почему другое? Почему это я утрирую?

Ненависть — иррациональная и темная — первичнее, чем ее объект. Она не порождается предметом раздражения. Она им только провоцируется. Предмет найдется — была бы ненависть. А она всегда наготове. Объектами ненависти в разные времена были то раскольники, то инородцы, то «буржуи», то попы и монахи, то опять инородцы, то стиляги, то хиппи, то панки, то Америка, то мусульмане, то опять же инородцы. Теперь вот одной из болевых точек на теле общества оказались геи и их проблемы — совсем, между прочим, не надуманные.

«Зачем ты носишь нательный крестик? Ты же знаешь, как у нас к этому относятся». Так в середине 1970-х годов увещевала моего друга его любящая мама. «Знаю, — отвечал он, — именно поэтому я его и ношу».

«Зачем же ты написал в своей анкете, что ты еврей? — говорили другому моему другу заботливые люди. — У тебя же русский отец. Записался бы русским. Ты же знаешь…» «Знаю, — отвечал мой другой друг, — именно поэтому и написал».

Усмирение ненависти посредством устранения ее объектов, реальных или мнимых, актуальных или потенциальных, мне кажется самой неправильной и трусливой стратегией. Ненависть этим не изведешь. Она всего лишь переключится на новый объект.

«А зачем эти люди пишут письма и заявления? — говорит умудренный жизнью скептик. — Они что, не понимают, что ничего изменить они не могут?»

За всех говорить не берусь, но думаю, что многие это прекрасно понимают. Я, во всяком случае, подписывая время от времени разные протестные документы, ничуть на этот счет не обольщаюсь. Но на вопрос «зачем» ответ у меня есть. Затем я это делаю, чтобы просто сообщить вслух о своем несогласии считать себя тем бессловесным и согласным на все быдлом, каким меня представляют себе те, к кому этот протест относится. Не так это мало, как может показаться.

Мой товарищ, человек необычайно наблюдательный, рассказал мне недавно о своей чудесной находке. Пошел он на кладбище навестить могилу родителей. Недалеко от этой могилы он обнаружил новый памятник. Памятник как памятник. Обратил он внимание на эпитафию, поразившую его предельными лаконизмом и эллиптичностью, с каковыми была выражена вся бездонная глубина чьего-то экзистенциального отчаяния. Там было написано: «Пусенька! Зачем?»

И правда, зачем?

Как только до меня дошла благая весть о грядущем втором пришествии, я сделал короткую запись в «Фейсбуке». «Ну что же, друзья, — написал я. — Со старым новым гадом вас. Вроде бы никакая ни разу не сенсация, но с отчетливым вкусом хозяйственного мыла во рту, что делать?»