Теперь, когда мы знаем, что и сам Николай Асеев писал сочинение о «Достоевском и Маяковском», и мы частично приводили его в «Предложении читателям», слова Лили Брик звучат куда серьезнее, чем просто какие-то заметки на полях, пусть даже и какого-то «Перцова».

Забавно, что Лиля Брик не пошла самым простым путем и «Потом прочла подряд все романы Достоевского и с тех пор не ощущать то огромное впечатление, которое Достоевский навсегда произвел на Маяковского. Это не влияние, нет, это общность чувств. И она проявилась не только в поэме «Про это», но и во многих других его вещах».

Слова о том, что это «не влияние, нет, это общность чувств», более чем странны. Ведь Ф.М. Достоевский никогда не собирался кончать с собой, и, кажется, об этом нам никто не говорил прямо, в отличие от Маяковского.

Но и Лиля Брик знает, что говорит. Еще не так давно звучали разговоры, как раз «космополитического» времени, о вредоносности самого понятия «влияния». Да и Достоевский вовсе не был кумиром советской верхушки, в отличие от «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи».

Поэтому автор «Предложения» отступает еще на один шаг, обсуждая жанр собственного текста: «То, о чем я скажу дальше, конечно, не «исследование», это предложение исследователям. И пишу-то я об этом нескладно, бессвязно. Во избежание недоразумений, предупреждаю: я совсем не хочу сказать, что Маяковский и Достоевский – единомышленники. Конечно, нет!»

Понятно, что нет никакой возможности утверждать некое «единомыслие» между Достоевским и Маяковским, да и нет для этого никаких оснований. Но отвести от себя удар Лиле Брик необходимо.

Ведь с 1958 года, после скандала с письмами Лили Брик и Маяковского в 58-м томе Литературного наследства, когда лишь вмешательство сестры Лили Брик Эльзы Триоле и ее мужа, писателя и видного деятеля компартии Франции Луи Арагона, спасло адресата писем от очень серьезных последствий, прошло не так много времени. Частично эта история описана и в русском томе «Лиля Брик – Эльза Триоле. Неизданная переписка (1921–1970)». М. 2000.

Более того, сам факт публикации в «Вопросах литературы» фрагмента из неназванной итальянской книги являлся своего рода «охранной грамотой» для автора. К тому же Лиля Брик сознательно говорит о том, что разговор с Н. Асеевым был давний, не сегодняшний. Ведь умер Асеев в 1963 г. В условиях литературно-политической борьбы конца 1950-х – начала 1960-х отсылка к периоду заведомо до 1963 года показывала – вот на что мы тогда обращали внимание, а не на личные письма или политические обвинения.

Итак, «Сейчас я снова прочла все, что тогда, после разговора с Асеевым, выписала из Достоевского. И опять потрясло меня сходство ощущений Достоевского и Маяковского. Недаром Маяковский в «Про это» уподобляет себя Раскольникову:

Совершенно очевидно, что первая приведенная Л. Брик цитата для читателя «Вопросов литературы» и «исследователей» не требовалась вообще.

А вот обобщение смысла названия «Про это», многократно превышающее напрашивающееся объяснение «любовь» или даже еще более интимного, «То», о чем не говорят вслух… уводило как раз от обвинений корреспондентки и любимой Маяковского в сведении коммунистического Маяковского к «ЭТОЙ теме, и личной и мелкой, перепетой не раз и не пять» в глубины мысли Достоевского и о любви, и о самоубийстве, которые и лежали в основе «Про это». Отсюда и одночувствование поэта с автором «Преступления и наказания», термин, который мог показаться странным в другом контексте.

Итак, «Заглавие поэмы – самые два слова ПРО ЭТО и в «Карамазовых», и в «Преступлении и наказании», и в «Бесах» настойчиво выделены.

В «-Бесах» (глава вторая, часть вторая): «Должно быть, сон дурной видели?» – спрашивает Марью Тимофеевну Ставрогин.

«А вы почему узнали, что я про это сон видела?.. – И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымая пред собой, как бы в защиту, руку…»

В «Карамазовых»: «Алешка Карамазов, когда заговорят «ПРО ЭТО», быстро затыкает уши пальцами». «Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин». Разговоров о том заветном, что могло быть опошлено, если произносить вслух. У Маяковского все вступление к поэме говорит об этом заветном, но оно ни разу не названо. В последней строке вступления слово «любовь» не произнесено. Вместо него многоточие: «Имя этой теме!..»

В «Идиоте» о письме Настасьи Филипповны к Аглае: «Как могла она ОБ ЭТОМ писать», – об этом, о самом заветном».

Вот названа «ЭТА тема», но скрыто, аккуратно. И сделано это для того, чтобы сразу перевести разговор из лирического регистра подальше, в совсем другую сторону, но сторону, мотивированную уже приведенным именем Раскольникова из «Про это», где уже Маяковский сравнивал себя с героем романа. Поэтому слово «любовь» в следующей цитате дается с частицей отрицания «не к любви», а к «преступлению». Только в «Про это» себя с преступником и даже убийцей сравнивает себя у дверей любимой сам Маяковский.

Тогда логика Лили Брик начинает выстраиваться именно как отрицание каких бы то ни было преступлений против поэта, не говоря уже об убийстве, основном эпизоде фабулы «Преступления и наказания»: «В «Преступлении и наказании» эти слова относятся не к любви, а к преступлению:

«Матери я ПРО ЭТО ничего не расскажу» и «Странная какая ты, Соня, обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал ПРО ЭТО».

Заметим, что здесь Л. Брик называет по имени своего основного открытого врага – Л.В. Маяковскую, используя упоминание слов «мать» и «Про это». Только обращение к матери в связи с любовью уже было в «Облаке в штанах», причем в сочетании с самоубийственным мотивом, в том случае – прыжком «из окна» горящего от пожара сердца:

Здесь же «маме» сказать уже ничего нельзя, мать поэта умерла в 1954 году. Остается «сказать» сестрам. Но нет уже и Ольги, умершей в 1949 г.

Лиля Брик продолжает: «Но ведь и у Маяковского «это» не только любовь, но и преступление, за которое он карает себя, за которое сидит в тюрьме. Он мог бы назвать свою поэму «Преступление и наказание».

Повторяю, я не исследователь. Я хочу только рассказать о некоторых поразивших меня совпадениях.

О звонке.

«Вот так, убив, Раскольников пришел звенеть в звонок».

«Звонок брякнул слабо… Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил… Он так и вздрогнул, слишком уж ослабели нервы на этот раз».