революцию в умах. Отсюда же до настоящей революции был всего один шаг. О его влюблённости в идеалы французской революции кричала каждая строчка в его стихах. Во всём, что выходило из-под его пера, была такая страстная убеждённость, что никто не сомневался в том, что он готов сгореть во имя того, чтобы осветить тьму для всех остальных.

А молодёжь, которая всегда была столь чувствительна к красоте, к искренности чувств и великой силе поэзии, так легко подпадала под очарование высоких идей. Её легко было убедить в том, что можно умереть во имя прекрасного. И это будет легендарная смерть, о которой будут слагать стихи и петь песни. Они были готовы к такой смерти. Это и страшило тех, кто его осудил. Конечно же, они лучше всех понимали, что лично он сам не предпринимал никаких усилий и ни к чему не призывал этих юношей. Это всё за него сделали его стихи. Он всего лишь был обязан нести ответственность за то, что именно он и написал эти строки.

Интеллектуалы всего мира тщетно будут пытаться доказать турецким властям, что этот тюремный приговор является всего-навсего судебной ошибкой. Создадут в Париже специальный комитет по его защите и предпримут немало усилий для того, чтобы освободить его. В письмах, что они писали, постоянно звучала лишь одна простая истина: этот поэт ни в чём не вино ват. У него на родине так не считали. Были уверены, что и он, и его поэзия, и всё его творчество способны нарушить много законов. Вернее, уже нарушили и будут нарушать в будущем. Писаных и не писаных.

Его осудили по законам страны, в которой он жил. Мало кто тогда предполагал, что силы воздействия его стихов будут бояться настолько, что издадут специальный закон, носящий его имя. По этому закону и его личность, и его стихи подпадали под строжайший запрет. Это будет его собственный вклад в турецкое законодательство. Уникальный вклад.

Он плыл на этом корабле навстречу неизвестности. Он — внук стамбульского паши, обречённый с самого рождения на то, чтобы прожить яркую, безбедную, счастливую жизнь депутата, министра или губернатора, плыл в никуда. В безвестность. Он сам лишил себя родины, вообразив себя тем самым гражданином страны поэзии, для которого нет жизни без осознания того всепоглощающего чуда, когда ты — повелитель Страны Слов.

Конечно же, его могли лишить гражданства, но ведь он всю жизнь считал себя жителем и правителем той виртуальной страны, в которой по одному его приказу слова могли выстраиваться как в рамках любовной лирики, так и созидать легенды нового дня, пронизанные философскими раздумьями и размышлениями. И в этой стране права гражданства определялись по совершенно другим законам. Не идущими ни в какое сравнение с турецкими или какими-то другими законодательными актами, принятыми скучными парламентами разных стран.

Всё же он так и остался душой в атмосфере той революционной культуры авангарда, которая мечтала взорвать все музеи, отправить на свалку великие имена и создать нечто столь прекрасное, за что не будет жалко отдать свою никчёмную жизнь. Эта так называемая горячая культура, превратившись со временем в свою полную противоположность, осталась жить в романтике его стихов.

Он оказался обречённым на то, чтобы создавать поэтическую явь своего народа в стране, где все говорили на чужом языке и не могли понять без переводчика ни одну строчку его стихов. При этом он в течение всей своей жизни создавал тот язык, который мы все сегодня называем современным турецким языком. Он был великим поэтом великой страны. И он сполна осознавал всю ту меру собственной ответственности за судьбу своего родного языка, которую ощущает любой хранитель слова. Прежде всего это было бремя ответственности за всё то, каким этот язык предстаёт перед его носителями сегодня и ка ким он станет завтра.

Дальше же всё в его жизни будет почти так же, как это было в его стихотворении «Сказка сказок». Только наоборот. Сначала на родину вернутся его стихи и песни, написанные на них. Потом вернутся его книги. Книги не только со стихами, но и с его пьесами, прозой, выступлениями, воспоминаниями.

И через много лет после того, как он умрёт, ему наконец-то вернут гражданство. И даже будут спрашивать у его родственников, не желают ли они вернуть прах поэта на родную землю. Они не пожелали. Просто сочли, что не надо тревожить его останки. И пусть они покоятся в той земле, которая дала ему пристанище после того, как его собственная родина отказалась от него.

А потом возникнет очень трогательный ритуал. Заключаться он будет в том, что в воду, которая чуть не поглотила его в те трагические минуты, люди начнут бросать цветы, предназначенные ему. Эти венки и букеты будут прежде всего выражением признательности ему за то, что он просто был. Именно в таких простых жестах обычных людей начало проявляться понимание того, что он всё-таки, несмотря ни на что, сумел стать великим поэтом страны, давшей миру не мало поэтических звёзд.

Если бы он мог узнать об этом обычае, у него он вызвал бы просто улыбку. Ведь ему с детства очень нравилась старая притча: человек стоит под фонарём и что-то ищет.

— Что ты здесь ищешь?

— Деньги.

— А разве ты потерял их здесь?

— Нет, не здесь. Но здесь светло.

Ведь он наверняка бы ещё задумался о том, что от этих мостов его любимого Стамбула, где сбрасывались эти цветы, было очень и очень далеко до того места, где когда-то стояла его лодка. И вряд ли какой-нибудь из этих венков сможет попасть в ту точку, где он, пересев на огромный корабль, навсегда расстался со своей родиной. Ей понадобились годы и годы на то, чтобы понять простую истину о том, что он был просто поэтом. И в силу дарованного ему таланта обязан был искренне и честно писать о том, что он чувствует и во что верит. И нет его вины в том, что властям не нравились его стихи. Так уж устроены настоящие поэты, когда меньше всего они думают о том, чтобы кому-нибудь понравиться.

Потом само время уничтожило все обвинения, что он предатель родины. А ещё оно также даровало людям понимание, что он просто великий поэт. Поэт, всю жизнь безмерно любивший свою страну, свой народ, свой язык. И при этом он был ещё поэтом, обречённым на то, чтобы в течение долгих лет быть отлучённым от родного языка.

Это было самым жестоким наказанием, которое можно