– Теперь нас всего трое осталось, – говорит сдавленным голосом Зенечка и опять плечи его трясутся, и он беззвучно плачет, уткнувшись в Мутю. Когтя обиженно откашливается с подоконника и говорит:

– Хм, ну, вообще-то, четверо…

Но Зенечка не понимает по-кошачьи и Когтя, нервно дёрнув хвостом, снова отворачивается в ночь.

Мутя гладит Зенечку по голове, тот молчит и плачет, как маленький мальчик, как сама Мутя уже давным-давно разучилась. Мутя чувствует под рукой жёсткие волосы и тёплые хорошие мысли, это Зенечка вспоминает Ляпюшу, так много этого хорошего в зенечкиной голове, а он всё плачет!

Никак это хорошее в его голове не справится с чёрной ленточкой на ляпюшином портрете, хотя ленточки мало, а Ляпюши много. А Зенечка уже даже не плачет, а гыгыкает только. Никак ему не победить в одиночку. Мутя поднимает зенечкину голову за небритый седой подбородок. Зенечка не сопротивляется, но ошарашено смотрит на неё заплаканными глазами. И Мутя смотрит ему в глаза, и думает всё своё хорошее о Ляпюше, думает ему прямо туда, в глаза, чтобы у Зенечки было больше, чтобы оно победило чёрную ленту на портрете.

И даже Когтя с подоконника помогает – сидит и вспоминает, какие прекрасные рыбины ему перепадали от Ляпюши и как она подобрала его на улице, когда он был ещё котёнком.

– Бабах!

Это ленточка чёрная в голове лопнула. И кастрюля на кухне у Волюбеньки упала. Зенечка отпрянул от Мути, немного испуганный и необыкновенно удивлённый.

Он вытирает слёзы и светлеет. Он смотрит на Мутю и хочет что-то сказать, но ему не хватает слов. Мысли так и роятся в его голове.

Некоторое время он смотрит на Мутю, так смотрит, будто впервые увидел. И, наконец, говорит:

– Блин…, блин…, Мутя…

И, поцеловав её, убегает на кухню, смотреть что там куда упало.

Мутя смотрит на портрет Ляпюши и вдруг ей становится так хорошо, вдвойне, втройне, чёрт знает во сколько ещё раз лучше от того, что она знала Ляпюшу и столько с ней прожила и что они любили друг друга и ещё из-за целой бездны «от того, что». Столько всего прекрасного в Ляпюше, что его даже подумать всё не успеешь, а тем более и сказать.

– Блин! – говорит Мутя.

– Мяу! – отвечает с подоконника Когтя.

Мутя и Это

Страшных больше нет. Есть средненькие и нестрашные, с рожками и копытцами, прямо как в ляпюшиной книжечке. Мутя идёт по странной, сумрачной роще, ей теперь легче, а вот гнались же только что самые страшные, а вот гнались же!

Мёртвым деревом на пути – мама.

– Здравствуй, Волюбенька!

И зеленым живым плющем по стволу дерева – Володенька.

Мутя слышит, как в ухо ей неожиданно громко чертеняшка говорит, плюя горячейшей чёрной смолой:

– Двадцать лет, пора на тот свет! Двадцать лет, пора на тот свет! Двадцать лет!

И подсовывает страшный поросший мхом торт.

– Задуй, задуй, Мутя!

Мутя дует на двадцать могильных свечей.

Одна, две, три – гаснут одна за одной. Годы, шаги, поступки, мысли. Осталась последняя свеча.

Чертеняшка выкаркивает из чёрного горла:

– Одна не согреет! Одна не согреет! Дуй, Мутя!

Мутя набирает ужасного гнилого воздуха в лёгкие и думает:

– Сколько раз думала – как же Это со мной будет, но что так – никогда не думала!

Мутя дует на свечу и не становится.

Становится Это.