здоровую и вкусную еду. В столовой мы почти не ели, а после обеда топали на концерты, после которых несли в палаты дары, которых было гораздо больше, чем раненых, и потому хватало всем.

Настя заступила на дежурство в прекрасном расположении духа. Днем я все пытался разгадать ее взгляд, постоянно попадался ей на глаза, а вечером, после отбоя пришел почитать книгу, мотивируя это единственным живым светом в отделении. И часа полтора я действительно читал, украдкой поглядывая на нее, а она все писала свои журналы. Даже чаю ни разу не предложила, и я уже собрался идти спать, сердитый, как черт.

Наконец посмотрела на меня хитро, словно оценивала. Затем взяла за руку и затащила в комнату сестры-хозяйки. Приставила палец к губам, и тихонько закрыла дверь на ключ. Свет тоже был под запретом. Вела за собой в другой конец комнаты, где у окна стояла кушетка.

– Только никаких минетов, – произнесла она, расстегивая свой халат. Моя тень на стене очень напоминала коряво собранного Буратино, да и мыслей в голове было, как в полене.

Настя уже снимала блузку, на очереди чулки. Соски топорщились в окружении коричневых ореолов. Таких красивых грудей я еще не видел. Захотелось ухватить одну из них, а лучше сразу обе, но я отставал в раздевании, потому рывком опустил больничные штаны вместе с трусами. Освободившийся член качнулся, как трамплин, с которого только что отправился в полет Саутин или Доброскок. Она откинулась на спину на кушетке, и я вошел в нее, так и не сняв до конца штаны. Затем вышел и снова вошел. Опять вышел и кончил. Конфузом можно назвать пердеж в общественном месте. Это же была катастрофа. Как если бы Терминатор в первом же доме нашел настоящую       Сару Коннор и застрелил бы ее на пятой минуте фильма.

Капли летели Насте на живот, на грудь, несколько добрались и до лица. Она закрывалась рукой, то ли чувствуя себя натурщицей Брюллова для «Последнего дня Помпеи», то ли боялась, что моя сперма радиоактивная.

Мне было очень хорошо и очень стыдно. А вдруг это кастинг, и на мое место теперь возьмут более выносливого самца?

– Насть, я…

– Тссс! – она перебила меня. – Все хорошо. Только давай теперь мы будем делать это в презервативе. Я-то знаю, что ты не болеешь ничем – анализы пришли утром, но вот других последствий мне бы не хотелось.

Из всего этого я услышал только «…мы будем делать это…». Я ликовал. Настя продефилировала к умывальнику, смывать с себя капли меня. Чулки она так и не сняла, и я сидел на кушетке, любуясь ее формами. Девичья попка Марины была прелестных форм, но голая женская жопа Насти была в тот момент совершенной фигурой, как круг, например, или, точнее, два круга.

Закипел чайник, и мы сидели голыми, попивая горячий чай. Наглая луна светила в окно, то ли насмехаясь, то ли завидуя. Чем удобно чаепитие в неглиже – сразу видно, когда можно его заканчивать. В моей кружке еще немало плескалось, а Настя вообще успела сделать несколько глотков, но все поняла без слов. Вытащила презервативы из какого-то настенного шкафчика, и самостоятельно нарядила меня в обновку. Гондон был с усиками, и хуй теперь напоминал безрукого викинга (а может, Безрукова-викинга).

Я так и сидел на кушетке с кружкой чая. Настя села на меня, и теперь моя голова и ее сиськи напоминали детскую погремушку-треугольник. При каждом ее движении они лупили меня по щекам, и казалось, подпрыгни она чуть выше, и после очередного сисечного удара судье придется отсчитывать мне нокдаун. Пить чай в таком положении было решительно неудобно, и я поставил кружку.

– Ооох, – застонала она, чуть откинулась и закусила губу. Почему-то именно этого зрелища вынести я не смог и снова кончил. Она прижала мою голову к своей груди, а я схватил ее за полужопия, и так мы сидели какое-то время. Сиськи были очень вкусными на запах. Хотелось нюхать и нюхать их, и это было блаженством. Жаль, ноги затекали, все-таки Настя весила не меньше пятидесяти пяти.

Ее лобок был аккуратно пострижен, и он приятно щекотал меня. Я уже собирался потянуться к кружке, как Настя впервые поцеловала меня в губы. Этот поцелуй был очень долгим, гораздо дольше, чем два предыдущих половых акта вместе взятые (прости, читатель, но тогда я трахался строго по-Чехову).

Затем она встала и начала одеваться. Сегодняшний спектакль оказался в двух действиях. Оставалось надеяться, что труппа будет давать еще представления. Настя вышла первой, и убедившись, что лишних глаз и ушей не видно, шепотом позвала меня.

Я не знал, как попрощаться – целоваться на посту было уже нельзя, просто подержать за руку не годилось. Слов подходящих тоже не нашлось. «Ты отлично трахаешься» было правдой, но какой-то непроизносимой. Просто показать большой палец? Тоже так себе.

– Спокойной ночи, – произнесла она негромко. Искренне.

– Спокойной! – я махнул рукой, отвернулся и зажмурился. Мало что в мире в тот момент имело значение. Но спать и вправду хотелось.

Мой жизненный календарь сложился незамысловатым в то время – три серых дня и затем одна яркая ночь, в которой оргазмы взрывались на манер вражеских снарядов при ковровой бомбардировке.

Следующим днем выписали Зайцевых. Назревавший конфликт разрешился сам собой. Остальные больные были не в пример коммуникабельней и дружелюбнее. Не говоря уже про необычного деда Шитикова, котороый к концу второго года службы умудрялся штопать носки черпакам. На соседней шконке обитал слон Вася, повар и просто весельчак. Все руки его были покрыты экземой и я ежился, представляя, как он всю труху с рук отшелушивает в компот.

Был еще щербатый старшина, но с ним вопрос решился быстро. От нашего училища по госпиталю дежурил патруль. Наряд считался ближе к элитным и потому ходили в него только старшие курсы и очень изредка молодежь вроде нас. Так вот еще через день, когда мы прожигали послеобеденное время за просмотром телевизора, в отделение зашел Макс, мой однокурсник. В этот раз большой наряд на нашу роту пришелся на субботу, и потому старшие курсы разбрелись по увольнениям, оставив нам даже такие вкусняшки, как патруль по госпиталю.

– Ну че, малой, – пробасил Макс, – никто тебя не обижает тут?

В Максе было, как в электрической розетке – 220, даром, что сантиметров. Он был добрым, но мог прятать свою доброту так глубоко, что окружающим казалось, что он ест людей на завтрак.

Мне даже отвечать ничего не понадобилось – просто поднялся, и мы пошли покурить на