Но директриса была тут главным действующим лицом. От нее все зависело. Деревенские ее опасались.

Мало того, на летний отдых, на лучший отрезок времени, она набирала себе художников, писателей, композиторов — с тем, чтобы завязывались связи и на дальнейшее, с пользой для всех.

Приезжали и семейные, и одинокие. Затевались прогулки, беседы, выставки, концерты, чтения — что в результате приводило к тесному общению и т. д.

Не без того, что завязывались и романы.

И обязательно каждый раз приглашался фотограф — в данном случае это была рыжая молодая красотка Рина с неправдоподобно вишневыми губами, с золотыми ресницами, розовыми веками и абсолютно светлыми, сверкающими как капли ртути, глазами. При том, что привлекало внимание всех художников — у нее были совершенной формы ступни. Она часто ходила босая. А то напяливала грубые сандалии, которыми специально как бы уродовала нежные ножки с малиновыми пятками.

Так ведет себя подлинная молодость — прячет, юродствует, скрывает свои чудеса, хотя знает им цену и, вероятно, смотрит на себя в попадающиеся по пути зеркала с изумлением.

Красотка вела себя тихо-тихо, одевалась убого, как принято в богемных кругах, и прилежно вела дневник событий, запечатлевая их на слайд-фильмах, затем она снимала произведения художников, сделанные в мастерских, и на основе ее слайдов создавались макеты буклетов и каталогов всей той новомодной ерунды, которую потом со скрипом признавали новым словом в искусстве.

Никто из художников не помнил уже своего ремесла и не мог нарисовать, к примеру, ее дивное лицо или обнаженное тело. Не говоря уже о ступнях, как бы вылепленных из алебастра. На это существовали фотокамеры.

У Рины как раз и была супермодель фотоаппарата, японская камера, поскольку съемки произведений в данном пансионате должны были быть поставлены на профессиональную основу. Для того ее и выбрали среди многих претендентов (чтобы поехать в пансионат, надо было подавать письменное заявление и чуть ли не выдерживать конкурс).

Сама Рина тоже не снимала обнаженную натуру и своих прекрасных подруг и друзей — ее интересовала только старая школьная и конторская мебель пятидесятых годов двадцатого века. Эти убогие фанерные отродья на металлических ножках, созданные для бедных людей из коммунистического прошлого, почему-то занимали прекрасную Рину. Она искала эту мебель на почтах, в школах, даже помойках, в глухих провинциях. Она сочиняла композиции из этой мебели, ставила их так и эдак, а затем снимала свои любимые фанерные, хромые и кривые объекты как одушевленные создания.

Фотография стульев вдоль стола, гигантская фотография размером три метра на метр, типа фрески — образец ее творчества — висела в ее мастерской и выглядела настоящим шедевром. Стулья только что речи не произносили.

Она была настоящим современным художником.

Каждый из таких творцов должен был сделать свое открытие мира собственным оригинальным способом, и Рине это удалось.

Но вот с некоторых пор девушка-фотограф стала замечать на своих слайдах женскую фигуру — почти всегда она оказывалась на снимках спиной к объективу, иногда в полупрофиль. Видимо, это была красивая молодая женщина. Она обычно стояла, глядя туда же, куда глядели все — на картины, а то и на музыкантов, на лекторов.

Но ведь не было, не было такой женщины в доме! Даже отдаленно она не напоминала никого.

Рина могла бы подумать, что у нее галлюцинация, точнее, у ее камеры.

Но однажды, в очередной раз поймав на своем компьютере этот темный силуэт, фотохудожница пригласила в свою мастерскую директора, Дану, и спросила ее, кто это.

Дана пожала плечами и странным образом равнодушно сказала:

— Кто-то зашел, видимо, случайно.

— Нет, она у меня уже появлялась, — ответила Рина.

Дана не была расположена к долгим выяснениям, торопилась, и разговор был, видимо, отложен. Рина ведь хотела показать ей и все предыдущие слайды. Однако Дана покачала головой и исчезла. Ее тоже можно было понять: у каждого из гостей своя жизнь, и все имеют право на свои маленькие тайны. Кто-то к кому-то приезжает, видимо, и случайно может попасть в объектив.

В следующий раз темный силуэт появился на слайдах с концерта одного финского композитора, Харри. Харри поздно вечером показывал видеозапись фильма о своем друге, немецком безумце, певце и поэте, полуженщине Гансе. В зале было человек десять.

И опять чужая черная, неясная фигура стояла спиной к объективу у окна, как бы глядя в темное стекло. В стекле, однако, ничего не отражалось!

Этот удивительный, невероятный кадр нельзя было даже показать на выставке, никто бы не поверил, сказали бы, что это дешевый компьютерный монтаж с нарочито философским подтекстом.

Опять была призвана Дана.

Дана, пухлая пятидесятилетняя дамочка, которая во всех заездах выбирала себе любовников не стесняясь и поэтому уважала чужой блуд, опять воспротивилась:

— Вы знаете, это не наше дело. К отдыхающим мало ли кто приезжает…

Рина не стала указывать ей на то обстоятельство, что женская фигура не отразилась в стекле окна.

— Это дело каждого отдельно взятого человека, — капризно продолжала директриса. — Какая кому разница?

Рина, вместо того чтобы прекратить разговор после такого решительного заявления типа «не суй нос не в свое дело», сказала:

— Да не приезжает, а просто живет. Каждый раз приходит на все вечера. Могу вам показать!

Дана строптиво ответила:

— Почему же я ее не вижу?

— Вы всегда сидите впереди, а я довольно часто стою с камерой сзади.

— Ну хорошо, приму к сведению, — кивнула наконец Дана. — Правда, не знаю, зачем мне это. И вам в том числе!

Они договорились, что Рина будет внимательно смотреть на экран своей фотокамеры и, как только увидит неизвестную, то окликнет ее, чтобы та обернулась.

— А как я ее позову? «Алле» или как?

Дана помолчала, потом посмотрела куда-то в сторону и промолвила:

— Скажите «Аник». Просто «Аник».

Странные это были слова.

Рыжая Рина, когда в очередной раз снимала обитателей пансионата, живописно расположившихся в библиотеке музея (была лекция о прежних хозяевах, давно ушедших персонажах, знаменитых тем, что в их доме гостили великие люди), — так вот, Рина вдруг заметила крошечную черную тень на маленьком экране своего фотоаппарата.

Рина отвлеклась от изображения и стала до слез в глазах всматриваться в сторону окна. Никого там не было!

Она опять поглядела на экран. Тень виднелась, как легкий мазок кистью — фигурка стояла спиной к камере далеко сбоку, опять у окна, но чуть левее.

Рина проглотила комок в горле и громко сказала:

— Аник! Аник!