О, Боже. Почему он просто не пошел прямо в свою комнату? К этому моменту он мог бы уже покуривать.

— Так что?

Ви пригладил бородку.

— Я видел, как ты стоишь на распутье, на заснеженном поле. Был дождливый день… да, очень сильный дождь. Но потом ты взял тучу с неба, обернул ее вокруг колодца, и дождь прекратился.

— Звучит поэтично. — И прямо обнадеживающе. Большая часть видений Ви чертовски пугала. — Но бессмысленно.

— Мне не снится ничего бессмысленного, и ты это знаешь.

— Значит, метафорично. Как можно что-то обернуть вокруг колодца? И почему ты говоришь об этом сейчас?

Темные брови Ви опустились на его зеркальные глаза.

— Я… Боже, понятия не имею. Просто должен был сказать. — Грязно выругавшись, он направился в кухню. — Бэлла все еще там?

— Откуда ты узнал, что она…

— Ты всегда выглядишь разбитым после встречи с ней.

Спустя полчаса, съев бутерброд с индейкой, Ви материализовался на балконе своего частного пентхауса, в центре города. Ночь была дрянной, по-мартовски холодной и по-апрельски слякотной, порывистый ветер кружил вокруг, как пьяница с отвратительной ориентацией. Он стоял перед панорамой двойных мостов Колдвелла, и это изображение с почтовой открытки, наводило на него тоску.

Как и перспективы сексуальных забав вечером.

Он подумал, что стал как давно сидящий на коксе наркоман. Когда-то кайф был очень сильным, но сейчас он сидел на «игле» без особого энтузиазма. Он нуждался, но не получал облегчения.

Положив руки на бортик балкона, он наклонился вперед, и порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, раздувая назад волосы, как у модели. Или может… как у супергероя из комиксов. Да, эта метафора была лучше.

Хотя, он бы стал злодеем, не правда ли?

Он осознал, что его руки поглаживали, ласкали плоский камень, на котором они покоились. Бортик был высотой в четыре фута и огибал все здание как край подноса. На вершине находился выступ в три фута шириной, который молил, чтобы с него спрыгнули, и тридцать футов воздуха по другую сторону — как идеальная, продуваемая ветром, прелюдия к адской смерти.

Вот сейчас этот пейзаж заинтересовал его.

Он на себе испытал, как приятно свободное падение. Как сила ветра давит тебе в лицо, не давая дышать. Как глаза увлажняются, и слезы оставляют следы на висках. Как земля приподнимается, чтобы поприветствовать тебя, словно зазывающая на вечеринку хозяйка.

Он не был уверен, что принял верное решение, сохранив себе жизнь в тот раз, когда прыгнул. В последнее мгновенье он дематериализовался назад на балкон. Назад… в объятья Бутча.

Чертов Бутч. Всегда возвращался к этому сукиному сыну.

Он отвернулся от еще одного прыжка и мысленно открыл одну из раздвижных дверей. Три стеклянных стены пентхауса были пуленепробиваемыми, но они не защищали от солнечного света. Не то, чтобы он оставался здесь на день, если бы защищали.

Пентхаус не был его домом.

Он зашел внутрь. Место, и то для чего он его использовал, давило на него, будто здесь царила иная сила тяжести. Стены, потолок, и мраморные полы огромной комнаты — были черными. Как и сотни свечей, которые он мог зажечь силой мысли. Единственное, что можно было определить в качестве мебели — королевских размеров кровать, которую он никогда не использовал. Все остальное было оборудованием: стол для связываний; вмонтированные в стену цепи; маски, кляпы, плетки, кнуты и оковы; шкафчик с зажимами на соски, стальными клипсами и инструментами из нержавеющей стали.

Все для женщин.

Он снял кожаную куртку и бросил ее на кровать, затем стянул футболку. Во время сессий он всегда оставлял кожаные штаны на себе. Подчиняющиеся[17]никогда не видели его полностью обнаженным. Никто не видел, кроме его братьев во время церемоний в Гробнице, и только потому, что того требовали ритуалы.

Никого не касалось то, как он выглядел снизу.

Свечи вспыхнули по его приказу, жидкий свет отражался от блестящего пола, и затем поглощался черным сводом потолка. В происходящем не было никакой романтики. Место было пещерой, где добровольно совершалось богохульство, и свет служил лишь для того, чтобы наверняка видеть положение кожи и металла, рук и клыков.

К тому же, свечи можно использовать не только для освещения.

Он подошел к бару, налил себе пару дюймов Грей Гуза и откинулся назад к низкой стойке. Среди расы находились те, кто считал, что прийти сюда и выдержать секс с ним, было неким посвящением. Также были и те, кто лишь с ним мог познать удовольствие. Но больше — желающих узнать, как могут сочетаться боль и секс.

Меньше всего его интересовали типы вроде Льюиса и Кларка[18]. Как правило, они не могли выдержать это, и были вынуждены использовать посреди сессии «стоп-слово»[19]или сигнал рукой, которые он показывал им. Он всегда с готовностью отпускал, но успокаивать никого не собирался. Девять из десяти хотели попробовать вновь, но из этого не выходило ничего путного. Однажды сломавшись слишком быстро, они, скорее всего, сделают это снова, а он не собирался тренировать всякую мелочь.

Те, кто могли это вынести, называли его лидж и поклонялись Ви, хотя ему плевать было на все их реверансы. Лезвие в нем затупилось; их тела были камнем, о которые он привык себя натачивать. Конец истории.

Он подошел к стене, взял одну из стальных цепей, и позволил ей скользнуть по ладони, звено за звеном. Хотя по натуре он был садистом, он не балдел, причиняя боль подчиняющимся. Его садистская сторона насыщалась убийствами лессеров.

Контроль над их разумом и телом — вот чего он хотел[20]. То, что он делал с ними сексуально, или же то, что говорил им, что заставлял их носить… все это было выстроено эффекта ради. Конечно, боль тоже была вовлечена, хотя, они могли плакать от уязвимости и страха. И они молили его о большем.