года нас носило по европейской пустыне... мы переезжали с места на место, из пансионата в пансионат, и беспрерывно ссорились... я жила с этим испуганным ребенком, притворявшимся великаном. И никакого применения, ни малейшего... тому, чем я могла бы стать. И вот я сижу и жду лучших времен. Жду-поджидаю. И старею. И тут появляется эта женщина из датского города Копенгагена на севере Европы. Свободная до кончиков ногтей. И говорит со мной так, словно я еще на что-то гожусь. Говорит, что еще не поздно! Господи, да как же мне было не полюбить ее?

Шиве. Да, да.

Сири. Ничего не могу с собой поделать. Я страдала, когда он вышвырнул ее. Я любила ее.

Стриндберг молча смотрит на нее, он в замешательстве, собирается что-то сказать, но не решается.

Сири (взрывается). А он, одноглазый дьявол, видит в этом свободном человеке только спившуюся лесбиянку, и больше ничего! Можно подумать, что это так безумно важно!

Стриндберг (ошарашенно). Но не отметить-то этого все-таки было нельзя?

Сири. Прекрасно! Давай, отмечай! Все отметил?!

Шиве. Я все же вкупе с господином Стриндбергом не могу не задаться вопросом... разве это... не важно?..

Сири. Видишь ли, может, я увидела в Мари что-то другое, и это что-то было для меня намного важнее.

Стриндберг (обращаясь к Шиве). Открою вам одну тайну — эти три чертовы дамочки, с одной стороны, целый год, каждый божий вечер, упрямо усаживались за преферанс, а с другой — так и не освоили правил игры. Теперь вы понимаете, что такое страдание?

Давид. Вы однажды рассказывали о своем отце... о том, как мучительно ненавидели его «ледяную» натуру. И жаждали стать... другим. Вы изменили свою точку зрения? Что с вами произошло?

Сири. Не спрашивай его. Это безнадежно, давным-давно. Если он не в центре, его охватывает панический страх, тут-то нарыв лопается, и он становится смертельно опасным, словно испуганная гремучая змея.

Стриндберг (ошеломленно). Что за бездарные, чудовищные попытки копаться в моей духовной жизни... которая никого из вас не касается! Моя духовная жизнь принадлежит истории литературы, и ты, Сири, не смей лезть в нее своими грязными лапами!

Давид. Будет ли позволительно противной, рыжей, дебелой даме с двойным подбородком кое о чем вас спросить?

Стриндберг. Ну разумеется.

Давид. Вы именно после той ночи решили написать пьесу... о встрече двух любящих женщин?

Стриндберг молчит.

Давид. И это та самая... и есть?

Стриндберг кивает.

Давид (про себя). Не много же я в ней поняла.

Сири (с преувеличенной кротостью). А что если нам... осмелюсь ли я предложить... со всем смирением... посвятить несколько минут работе... репетиции... или?..

Стриндберг (облегченно). Правильно! Начинаем! Чертовски интересно! Давайте репетировать встречу трибад!

Сири (зло). Представляю, что он себе навоображал.

Стриндберг. Работаем напряженно! Кончили трепаться! Сильные чувства, вживание в роль! Кроме того, не помешало бы еще по чашечке кофе! Господин Шиве, вы, игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и владеющий... (тактично смолкает под убийственным взглядом Шиве) может быть... Спасибо, господин Шиве! Спасибо! Правильно! Мужчинам кофе, дамам пиво! Начинаем!

Давид (тихо, не сводя с него глаз). Господин Стриндберг. Я вспомнила.

Стриндберг. Да?

Давид. Я вспомнила, как было дело. Почему я почувствовала к вам такую страшную симпатию. В тот раз. Теперь я помню.

Стриндберг (не шевелясь, без выражения). Да?

Действие второе

Музыка.

Проекция на занавес. Изображение человека с птичьей головой.

Сцена. Сначала темнота. Потом сцена медленно освещается. Сири сидит, углубившись в тетрадку с ролью. Мари открывает бутылку пива. Стриндберг стоит в метре-двух от Сири, смотрит на нее не отрываясь, раскачивается — с носков на пятки, кажется, будто он хочет что-то сказать, но колеблется.

Стриндберг. А дети здоровы?

Сири (не поднимая глаз). Да.

Стриндберг (медлит в нерешительности). Карин научилась пользоваться фотографическим аппаратом, который я ей послал?

Сири (отрывисто). Не знаю.

Стриндберг. А что, если бы... (осторожно) если бы они пожили летом две-три недели со мной, в шхерах...

Сири. Нет.

Стриндберг. ...ты бы освободилась...

Сири. Нет.

Давид садится, держа в руке только что открытую бутылку с пивом, меланхолически вздыхает, уставившись в пространство.

Стриндберг. Фрёкен Давид, позвольте предложить вам бутылочку пива?

Давид смотрит на него невозмутимо, без улыбки.

Стриндберг. На вкус весьма недурственно. Попробуйте хоть разок. Всего одну...

Давид. С удовольствием. Можно одну, можно несколько. Видите ли, господин Стриндберг, я никогда — ни в Гре, ни потом — не делала тайны из своего алкоголизма. Я действительно алкоголичка. И не пытаюсь выкручиваться и скрывать этого.

Стриндберг (в некотором замешательстве). Ну! Ну раз так!

Давид. Именно так.

Стриндберг. Гм... тогда — ваше здоровье!

Давид. Ваше здоровье.

Стриндберг (ходит кругами, собирается с духом, накручивает себя). Факты, неоспоримо... вопреки утверждениям, будто бы я лгу и преувеличиваю... доказывают мою правоту. Доказывают. Возьмем хотя бы вот беспробудное пьянство. Все присутствующие слышали признание, не так ли? И Шиве тоже? Вы ведь как-никак мужчина и, не в пример женщинам, не станете по привычке отрицать очевидное?

Давид. Могу выдать письменное свидетельство, с тем чтобы писатель воспользовался им в своих произведениях. Полагаю, со временем я буду в них фигурировать...

Сири. Да уж, не приведи Господи!!!

Стриндберг. Что такое???

Сири. Только и остается сказать: не приведи Господи. Поэтому он и пишет сплошь и рядом о женщинах-вампирах. Кстати о вампирах: по-моему, это коллекция автопортретов. Дешевая, лукавая самокритика со стороны господина Стриндберга. Боже мой, он же настоящий людоед.

Стриндберг. Человековед! Большая разница, милочка!

Сири (делая изящные танцевальные па). Прошу... перед вашими пораженными и восхищенными глазами... вепрь Сэримнир шведской литературы! Voila! Беспрерывно съедаемый и пожираемый в десятке самых известных и признанных произведений мастера! Вечно живой! Вечно готовый быть съеденным вновь!

Стриндберг (возмущенно). И эту свинью я прославил на весь мир! А у нее даже недостает ума быть благодарной!

Сири. Благодарной! За то, что меня выставляют на посмешище и публично секут! Пока я не падаю с обнаженным сердцем и лежу, истекая кровью! Благодарной!

Стриндберг (наставительно). Ну подумай. Вот ты, избитая, в крови, валяешься на полу. С обнаженным сердцем. Лежишь, истекая кровью. В таком случае ты должна сказать себе: «Hier liege Ich und mache Literaturgeschichte!»[1]

Сири (всерьез возмущена). Ты пожираешь людей. Используешь их! Вы бы только видели его в ту ночь, когда бедняжка Виктория пыталась покончить с собой, а нас угораздило оказаться в той же гостинице. О Господи! Потом к нам ворвался