«Хотелось бы видеть на этом месте женщину, — сказал тогда ей Бергхаммер, после того как предложил повышение — должность руководителя КРУ 1. — Но тебе будет нелегко».

Сегодня она понимала: ей предложили эту должность, как прокисшее пиво. Возможно, ей тогда стоило поинтересоваться, не было ли других претендентов. С другой стороны, такие вопросы не задают, если хотят получить повышение.

Новое бюро Моны занимало помещение площадью двенадцать квадратных метров и казалось еще меньше, потому что слева и справа на полках возвышались толстые папки-регистраторы. Поскольку она проработала здесь всего десять дней, времени разобраться даже с самыми свежими записями еще не было.

Зазвонил телефон. Внутренний звонок.

— Мона, все уже на месте.

Совещание!

— Уже иду.

Она — единственная женщина, занимающая руководящую должность. Коллеги, которые за многие годы совместной работы знали ее, по крайней мере, в лицо, со времени этого повышения стали смотреть на нее, как на какую-то диковинную зверушку, если не отводили взгляд. Никто не вел себя по отношению к ней невежливо или открыто враждебно, но как только она входила в комнату, все разговоры прекращались и лица говоривших становились ничего не выражающими и замкнутыми. Или еще хуже: что бы она ни сказала, это тут же, с ошеломляющей быстротой либо принималось на веру, либо же пропускалось мимо ушей.

Если она все это себе не выдумала, это называется моббинг, но понимание этого ни к чему не ведет. После нескольких самоубийств подвергшихся унижению женщин-полицейских руководители отделений решили принять меры, направленные против дискриминации женщин. Как это выглядит на практике, она теперь видит сама. Прошибить стену молчания невозможно. Скорее, нужно притворяться, что ее просто нет. Тогда появляется шанс, что со временем эта стена исчезнет — взаимопонимание может этому поспособствовать. По крайней мере, в этом Мона пытается убедить себя каждое утро, когда снова с большой неохотой идет на работу, которая, конечно, не идеальна, но все же лучше, чем никакой.

Мона открывает дверь в конференц-зал. Ее встречает гул голосов.

— Этого не может быть! Я не верю!

— Я тебе точно говорю! Сам посмотри!

— Что случилось? — спрашивает Мона. Прямо, непринужденно — так, как, по ее мнению, должна спрашивать начальница.

Пятеро мужчин и одна женщина поворачиваются к ней, замолкают, опускают взгляды. Мона глубоко вздыхает и обращается к Фишеру:

— Ганс, может быть, ты мне скажешь, о чем речь?

Фишер борется с собой, раздумывая, стоит ли ее посвящать. «Кто-кто, — подумала она, — а он обязан ей сказать, ведь она возглавляет дознание. Так что можно не нервничать. Только так. Спокойно, глубоко дышать». Это действует — ей тут же становится лучше.

— Пришел факс. От родителей жертвы. Точно такой же факс пошел в СМИ.

Мона села на стул с бежевой обивкой.

— Ты имеешь в виду, что родители Константина Штайера прислали нам факс? С чего бы это? Их ведь уже допрашивали! — Вопрос о том, почему ее не информировали раньше, она решает проглотить.

— Они будут жаловаться. На то, как ведется расследование, — говорит Фишер и передает ей бумагу.

Мона читает и ненадолго задумывается.

— Переносим совещание на половину одиннадцатого.

— Не волнуйся ты так. Ты же не виновата в том, что они спятили.

Мона с недоверием смотрит на своего коллегу Армбрюстера. ПКУП Армбрюстер, глава КРУ 4. Он предлагает ей сесть. Разговаривает с ней как с равной. Ни того, ни другого раньше не случалось. С тех пор как она получила новую должность, Армбрюстер предпочитает ее не замечать.

— А как, по-твоему, мне реагировать? — спросила Мона и угрюмо отметила, что голос у нее звучит чересчур обиженно.

— Кто-нибудь из них находится под подозрением?

Армбрюстер, вероятно, выглядел бы лучше, если бы сделал себе другую прическу. А то у него просто кошмарный вид — волосы зачесаны вперед, уложены феном. Но, в конце концов, разве это проблема Моны?

— Нет, они были на приеме у друзей в Ганновере. С помощью коллег из Ганновера мы это проверили.

— О’кей, в таком случае это письмо — не отвлекающий маневр. Позвони им, спроси, действительно ли они уже связались с прессой. Ганновер ведь далеко отсюда. Они же не знают местных СМИ.

— Если бы! С позавчерашнего дня они сидят в «Рафаэле». Уже давали короткие интервью.

Армбрюстер присвистнул. Над столом распространился слабый запах лука.

— В «Рафаэле»!

— Ага. Они не бедные, насколько я понимаю.

— Поговори с ними, может быть, им просто нужен кто-то, кто бы их поддержал. Но одно я могу тебе сказать наверняка: ты с этим делом еще намучаешься. Богатые мертвецы — это сложно.

— Очень может быть. Это мой первый богатый мертвец.

Совещание закончилось быстро, потому что новостей не было вообще. Шестеро сотрудников допросили восемнадцать человек за три дня. Знакомых, друзей, коллег, соседей, родителей, женщину, убирающую в квартире Штайера, почтальона, сотрудников службы доставки суши, где обычно Штайер оформлял заказы. Никто ничего не видел и не слышал. Ни у кого не было ни малейших подозрений, ни одного достойного мотива, никто не мог сообщить ни о чем, что могло бы хоть как-то помочь. Не у всех было алиби, но поскольку их никто не подозревал, оно им и не требовалось.

— У этого типа не было врагов, — подытожил Фишер.

— Это едва ли, — не согласилась Мона.

— Вполне вероятно. Бандитам вовсе не обязательно знать свою жертву.

— Ты же знаешь, что об этом не может быть и речи. У Штайера даже бумажник не украли.

— Убийце помешали.

— Кто? И почему этот человек до сих пор не объявился — это при таком резонансе в СМИ?

Фишер промолчал. Об этом они уже говорили. Фишер придерживался той точки зрения, что, исходя из данных, которыми они располагали, какие-либо иные версии, кроме убийства с целью ограбления, стоит исключить. Сценарий он представлял себе следующим образом: взломщик просто позвонил в дверь, Штайер его спокойно впустил. Первое возражение: преступление по методике «застать врасплох» случается, но, как правило, днем, а не среди ночи. Возражение второе: почему после убийства преступник ничего не унес с собой, хотя, судя по тому, что им известно, ему никто не помешал? Потому что его внезапно охватила паника после кровавой бойни, которую он устроил, — так получалось по второй версии Фишера. А она основывалась на его опыте, согласно которому большинство уголовных преступников становятся таковыми потому, что для легальной деятельности они туповаты.

Мона знала, что чаще всего так оно и было. Возможно, существует маленький процент интеллигентных преступников-джентльменов, но, по крайней мере, ей еще ни один такой не встречался. И тем не менее, в убийство с целью ограбления она не верила.