– Пока Гришкин батя на гауптвахте сидел, мать евойная, Варвара, приболела шибко. Да и преставилась. А мальчонке тогда едва пяток годов-то и было. Николая Ильича и чинов с наградами тогда лишили, и богатства, на диких киргизах нажитого. Вот и пришлось Гришку к брату старшему, Димитрию Ильичу в станицу Семиярскую отправлять. Там у дядьки книжек было – цельные сундуки. Вот Гришка и пристрастился к наукам. Недолго, правда, парнишка у родича жил. Димитрий Потанин в степях от инородцев холерой заразился да и помер. А Никола сына в Пресновскую забрал, где тогда штаб казачьей бригады по Иртышской линии стоял. Полковником там Эллизен был, и чем-то ему шустрый пацан полюбился… Пива давайте подолью?

– Чего? – Отвлечься от завораживающей картины всеобщей сибирской общности, местечковости, где все друг друга знают, оказалось трудно. Где Безсоновы оказываются соседями Карбышевых, а старшина Двенадцатого полка служит в одном отряде с Николаем Потаниным. Где присланный из Омска чиновник по особым поручениям оказывается пасынком писателя Лескова, а советник Томского гражданского правления – старшим братом гениального Менделеева. Да чего уж там! Встреченный на глухой почтовой станции смотритель – юный агроном Дорофей Палыч – племянник Гуляева!

А еще казачьи старшины, оказывается, связь со столичными казачьими частями поддерживают. Всю Россию, едрешкин корень, паучьими тенетами оплели. Куда там Третьему отделению…

– Пива, говорю, ваше превосходительство, давайте подновлю. Негоже же так. С пустой-то сидеть… А оттуда уже отец его и в Омское училище, которое потом кадетским корпусом стало, увез… Ну, за Сибирское казачье войско!

– Да-да. Конечно.

– Вот я и говорю – как же это можно Гришку-то в кандалы? Он же наш, свойский, казачий! Мы и сродичей евойных помним, и его с малолетства знаем… В морду, что ль, кому плюнул али еще чего? Батя-то его, Васька сказывал, горячий в молодости был. На сабле за лето по три оплетки стирал. Баи степные его пуще огня боялись…

– Сболтнул кому-то, что славно бы было Сибирь от империи отделить да своей властью жить.

– Вон оно как…

– Слона-то царю привели? – не мог я не поинтересоваться. И опять вспомнил об обещанных императору-охотнику собаках. А ведь записал даже себе напоминалку, и не в одном месте.

– Сие мне неведомо, Герман Густавович, – после длинной паузы, наверняка додумав прежде мысль, отозвался сотник. – Васька бает, мол, до Уральского Камня – точно довели. А там будто бы приболела скотина. Царев подарок и дохтур немецкий пользовал, а все одно сдох.

– Доктор?

– Пошто дохтур? Животная сдохла. Буянов говорит – обожралася. Как из степей к нашим березнякам вышла, так только то и знала, скотина безмозглая, что трубой своей ветки рвать и в пасть упихивать. Бока так раздуло, что на баржу поставь – с боков бы все одно торчало…

– Жаль.

– Как не жаль, ваше превосходительство! Все ж Господь старался, сляпывал несуразицу этакую. Трудилси. А она по глупости своей – обожралася… Только Гришаню нашенского все же жальче… Кто его теперь от жандармов защитит, коли вы, Герман Густавович, из Томска съехали?!

– Ха! Да кто его, Степаныч, теперь до весны из Кош-Агача вытащить-то сумеет? Викентьевский тракт едва-едва снегом присыплет, так там даже козлы горные не проскачут. А в морозы и подавно…

Зима и правда была чрезвычайно холодной. Под Рождество так придавило, что деревья в садах лопались. К Крещенью вроде слегка потеплело, но ведь впереди был еще февраль – традиционно самый холодный месяц зимы.

– Думаю, до марта никто наших молодых людей не тронет. А там, глядишь, все и изменится.

– Уж не в столицу ли вы, ваше превосходительство, отправились? – коварно, хитро прищурившись, поинтересовался Безсонов. – Корниленок сказывал, вы там во дворцах – желанный гость. С государем на охоты ездили, и с цесаревичем вина заморские распивали.

– Корниленок?

– Артемка Корнилов. Младшенький же. До Корниловых еще не дорос. Так пока – Корниленок. А поди-ткась! В самом Петербурге теперь!

– Талант у парня, – кивнул я, втайне радуясь, что тема разговора сменилась. – Выучится, знаменитым на весь мир сделается. Мы с тобой, Безсонов, еще гордиться станем и внукам рассказывать, что знакомы с ним были.

– Дай-то Бог, – кивнул лобастой головой сотник. – Я об одном только Господа молю – чтобы в Санкт-Петербурге том Артемка наш идеями всякими глупыми не заболел. Потанин-то, поди, в ихнем университете и нахватался…

Пожал плечами. Столичный, студенческий, период биографии Григория Николаевича Потанина я плохо помнил. Что-то вроде – учился, был активным участником сибирского землячества. Вот и все, пожалуй.

– Хотя, Герман Густавович, – нерешительно произнес казак. – Если руку на сердце, так и правда… Земля наша и без рассейских присланцев…

– Замолчи, сотник! – Теперь я хлопнул ладонью по столу. – И слушать не желаю! Хоть и не жалует меня ныне государь, а все же я верный ему слуга! Да и вы с Васькой твоим хитромудрым, едрешкин корень, присягу воинскую давали!

– Давали, – огорчился казак. – Только мнится мне, их превосходительство генерал-майора Сколкова сюда и по наши души выслали. Если уж дунайских казачков в крестьяне, так нас и вовсе… На вас, ваше превосходительство, только и надежда!

На следующее утро никто никуда не поехал. Ни я, ни Безсонов, – хотя и рвался обратно в Томск, будучи оставленным за командира полка на время отсутствия подполковника Суходольского. Ни казаки антоновской сотни, отправившиеся в Крещенье с дозором на Сибирский тракт.

Я – понятно почему. Голова так болела, что казалось, я явственно слышу треск лопающихся костей, стоило сделать неосторожно-резкое движение. Естественно, и о письмах покровителям можно было на этот, без сомнения, один из самых ужасных в новой моей жизни дней забыть.

Причем почему-то не помогли и обычно здорово выручающие народные методы. Ни полстакана отвратительной, какой-то мутной, как самогон-первач, водки. Ни полный ковш сцеженного рассола с квашеной капусты. Мне только и оставалось, что лежать на узкой, твердой и неудобной лежанке в белой горнице станции, стараясь не двигаться и не разговаривать, и думать.

И завидовать невероятному здоровью сотника, на которого вчерашняя пьянка словно бы и вовсе никак не повлияла. Но и он, каким бы ни был богатырем, как бы ни храбрился, все-таки не рискнул вывести коня из теплой конюшни и проделать в седле двадцать пять верст по сорокаградусному морозу.

Понятно, что и полусотня казаков, путь которым предстоял еще дальше, ознакомившись, так сказать, с погодными условиями, тоже осталась на станции. Рассудили, что если уж они, сибирские казаки, нос на улицу без нужды высовывать опасаются, то и лиходеи на тракт не полезут.

Зато в ходе неспешного разговора удалось раскрыть всеимперский казачий «заговор». Я-то, грешным делом, решил сперва, что старшины казачьих полков – это вроде выборного неформального лидера и казначея подразделения в одном лице – как-то организованно обмениваются между собой информацией. Думать уже начал, рассуждать, как этакий-то глобальный источник информации использовать можно. А выяснилось, что, как и все остальное в Сибири, осведомленность старейшин основывалась на личных связях. Вот наш Василий Григорьевич Буянов в свое время учился в кадетском корпусе с будущим штаб-ротмистром лейб-гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Наследника цесаревича полка Владимиром Николаевичем Карповым. А дальше логический путь длинным не будет. Великий князь Николай Александрович во время своего путешествия по России по случаю сделался наказным атаманом казачьего войска. И так это молодому наследнику понравилось, что с тех пор и охраняли его атаманцы, вместо личного ЕИВ конвоя, – и знали соответственно много.