отметить такое событие соответствующим ритуалом, поэтому и ваше появление здесь в этот час я склонна расценивать скорее как естественное и вполне закономерное явление.

— Не понимаю…

— Да, конечно, все это походит на бред заклинившего ума, однако я всегда верила приметам и гаданью и не захотела лишать себя близкого раздумья и приятной мечты… Вы слушаете меня?

— Безусловно!.. Вы удивительно странный и интересный человек: ваша логика равносильна чувству, а чувства ваши представляются мне искренними и… возвышенными.

— Ну хорошо. Зачем вы ПРИШЛИ? — спросила одноногая Алиса, которую я не мог воспринимать иначе, чем как заморский сон.

Затрудняясь точно сформулировать ответ даже самому себе, но, вместе с тем, прекрасно понимая, что молчать сейчас категорически неверно, я вдруг неожиданно выпалил:

— Я пришел потому… что люблю вас!

Звериный взгляд и капельки пота, проступившие в глазах этой женщины, мгновенно превратили ее лицо в сплошное отчаянье и свирепую болезненность. Сдержав, однако, сердечную бурю последним терпением, Алиса спросила металлическим голосом:

— Ваши родители воевали в Отечественную или же их возраст не попадает в это поколение?

Обескураженный таким поворотом событий и заколотившись грудной клеткой, я пытался осознать идею вопроса, а несносная способность человека к анализу тупо выводила меня на отсутствие ноги, пытаясь уловить хотя бы зыбкую связь с какими-нибудь военными действиями. Но тщетно. Мысли смешались с какими-то чужеродными ощущениями, а язык затрещал о чем попало:

— Николай Петрович — мой дед. Умер под конец войны в тылу от резкого пресыщения пищей. Когда же, в свое время, ему исполнилось тридцать, он стал философствовать о смерти, а голова его и шея принимались дрожать, если темой воспоминаний становилась жена, захороненная им в Неве подо льдом.

На кухне старушка уронила что-то из посуды, принялась эту беду убирать и напомнила мне необычайное мое присутствие в чужом и жутком доме. А Николаевна продолжала атаковать:

— Мужчина обязан чувствовать ответственность даже за потаенные мысли по отношению к женщине: нельзя приручать заведомо ненужное, заведомо временное… А вы несете здесь вредительскую чушь о какой-то любви к уродливой женщине, пытаясь выразить фальшивую гуманность якобы чуткой души и готовность жертвовать во имя справедливости и добра. Весьма польщена таким участием, особенно — вашим стремлением утешить свое самолюбие и насладиться собственным безграничием человечности! Быть может, вы не побрезгуете подарить мне и постельную радость? Разок-другой, а?.. Попадались мне и такие экземпляры, какой ведь дряни на свете не встретишь… И все интеллигентные люди, художники…

Глаза ее заплывали кровью, как у быка на арене, а у меня вниз по позвоночнику текли ледяные жгучие струи. Двадцать седьмым чувством я ощущал далекую правоту ее слов и лихорадочно искал спасения из плена тошноты и стыда: опустился на колени, проглотил собственный воздух и жалко произнес:

— Алиса, родная, скажите — зачем вы спросили о войне, причем она здесь?

— А притом, что родители, пережившие блокаду, никогда не допустили бы такого чудовищного изъяна в воспитании сына, какой я частенько наблюдаю в самоуверенной гнилой морали подобных вам, юноша, субъектов. Неужели нужны непременно варварские исторические события, чтоб воспитать в последующем поколении честное и нежное отношение к ближнему, совесть и веру в людей?! И способность… любить…

Алиса схватила остывший чай и залпом опорожнила целую чашку.

— И откуда вам известно мое имя? — после паузы нервно спросила она. — И отчего это у вас влажные глаза?! И вообще, не смейте тут меня жалеть, иначе я выставлю вас вон! Экое самоуправство вы здесь разводите… Немедленно поднимитесь с колен и потрудитесь сказать мне хоть несколько разумных слов.

Дар речи к этому времени уже успел изменить мне, тело мое переместилось на прежнее место, а глаза я прикрыл руками и отвернул в сторону голову. Тогда приоткрылась дверь комнаты, и пожилая гадалка осторожно произнесла:

— Алиса, голубушка, осталось пятнадцать минут — не забудь приготовиться.

Меня попросили на кухню, и я к чему-то начал отсчитывать по секундам длительность пятнадцати минут, понимая мистическое рождение несуществующей дочери как нелепое чудо женской психологии.

На кухне интерьер продолжал терзать меня новизной, а на исходе двенадцатой минуты, в одежде для уличной прогулки и с крысой палевого цвета на вороте плаща, появилась старуха. Она любезно предложила мне вернуться обратно в комнату, сама же — с едва заметным налетом манерности — схватила зонтик в розовых наплывах, щелкнула замком входной двери и исчезла.

…Я испугался странностей и молчанья, и оттого решительнее, чем прежде, отворил дверь и затворил ее изнутри.

Алиса возлегала посреди комнаты на сизой постели глядела в распахнутое окно, сложив при этом кисти рук поверх разбросанной по ее телу простыни.

Пузырек с молоком стоял на полу у изголовья, тишина заставляла меня приближаться, а крупные родинки на шее почему-то напомнили Трускавец, воинствующую актрису театра и кино и что-то еще — какую-то небыль и темную тайну.

Я подошел вплотную и замер в лихорадке. Не шелохнувшись, Алиса тихо заговорила:

— Закройте окно и опустите штору… Слышите?

— Слышу…

— Теперь подойдите ко мне, возьмите молоко и наберитесь хладнокровия… Взяли?

— Да, беру… Дальше?

— Дальше будете аккуратно выливать его мне на грудь.

С этими словами она отвернула часть простыни. Красивые груди слегка подрагивали от неровного дыхания и растеклись от собственного веса мягкими ровными полушариями. Боковое зрение угадывало, что Алиса пристально смотрит в мою сторону, а я, застигнутый, не смог ответить встречным взглядом — глаза уже поползли вверх по стене, пока не уткнулись в изломанные одежды Анны Ахматовой… Вероятно, чтобы выиграть время, память наскоком пробежалась где-то в давнем далеке и выхватила светлую стену одного из залов Русского музея, а заодно и голое черное дерево в ста метрах от могилы художника Альтмана…

Я знал — нужно что-нибудь сказать или, хотя бы, посмотреть Алисе в глаза. Но странность копии, повисшей на стене, сковала мышцы и застучала кровью по вискам: Ахматова сидела в той же мудрой стеклянной позе, но сквозь одежды нежным теплом проступала… грудь самой Алисы, дышавшая светом и страхом.

«Какая дикость! Что это со мной, маньячество какое-то… позор… кретин…»— десятки быстрых слов мелькали от затылка к задавленным зубам. Душа, однако, не разделила их механического смысла и закричала свое: «Я хочу эту женщину! Хочу наброситься и прижаться, хочу терзать и выть, как лед в начинающемся костре…».

Шепот Алисы Николаевны током врезался в шею и плечи, он казался мне неправдой, чужим туманом.

— Я прошу вас… приказываю вам — скорее! Лейте же, уходят секунды…

Профиль Ахматовой неожиданно менялся на лицо Алисы в фас.

— Не терзайте, умоляю вас… Уважайте хотя бы то,