– Ну так что у нас, Траннинг? – спросил он нарочито небрежным тоном.

Тот поначалу не ответил, а просто стоял, оглядывая Томаса и покусывая свисающий с губы седой ус. В свое время мечник отца обучал обоих сыновей Перси владению оружием и тактике боя. В их жизни он возник так рано, что Томас даже не помнил времени, когда этого человека не было бы поблизости с его гневными окриками насчет неудачно сделанного удара или с требованиями рассказать, кто это, интересно, научил баронета держать щит «как шотландская девица». Не особо напрягая память, можно было припомнить пять переломов костей, сделанных за годы этим краснорожим коротышкой: дважды правой руки, два раза ключицы и один раз мизинца на ступне, по которой Траннинг топнул во время учебного поединка. Каждый из пяти означал недели изнурительной боли в наложенных шинах и убийственные насмешки в случае, если наружу при этом прорывался страдальческий стон. Томас не то чтобы ненавидел или даже страшился отцова приближенного. Истовая преданность Траннинга дому Перси напоминала верность какого-нибудь особо лютого сторожевого пса с седой мордой. Вместе с тем, несмотря на все различие в их с Траннингом положении, Томас – барон Эгремонт – не мог себе представить, чтобы мечник воспринимал его как равного, а уж как вышестоящего и подавно. Уже то, что отец поставил Траннинга во главе летучего отряда, было тому подтверждением. Эти два старых прохвоста были сотканы из одного грубого полотна, без единой проймы доброты или милосердия. Неудивительно, что они так меж собою спелись.

– Значит, ваш отец с вами уже разговаривал, все растолковал? – наконец осведомился Траннинг. – Чтобы вы во всем слушались моих указаний, а домой вернулись в целости и с парой свежих царапин на ваших расчудесных доспехах?

От голоса этого человека впору было содрогнуться. Быть может, от долгих лет рявканья на новобранцев голос у Траннинга стал прокаленно хриплым, а слова выходили вперемешку с утробным задышливым сипом.

– Да, Траннинг, он сказал мне, что поставил тебя здесь старшим. До определенной степени.

– И до какой же именно, благородный мой лорд Эгремонт? – оценивающе глядя, с ленцой спросил мечник.

К своему смятению, Томас ощутил, как сердце гулко стукнуло о прутья ребер, а дыхание вместе с тем замерло. Он лишь надеялся, что мечник не почувствует его напряжения – вероятность слабая, учитывая то, насколько близко и давно они знают друг друга.

Однако заговорил Томас твердо, решив, что не даст отцову приближенному собою помыкать.

– До той самой, Траннинг, где мы с тобой разойдемся во мнениях. Оберегать и защищать честь дома предоставлено мне. Ты можешь отдавать боевые приказы: двигаться, атаковать и так далее, но политику и цели, что мы преследуем, задаю я.

Траннинг, слегка накренив голову и потирая пятнышко над правой бровью, глядел на него усмехающимися глазами.

– Если я скажу вашему отцу, что вы своевольничаете, он ведь вас по голове не погладит. Может и в бараний рог согнуть.

Мечник удивился, когда молодой человек повернулся к нему всем корпусом, встав лицом к лицу.

– Если ты думаешь носить старику на хвосте всякие сплетни, то я сейчас возьму и останусь. Посмотрим, как далеко ты отъедешь от ворот без сына семейства Перси во главе. А еще, Траннинг, ты сделаешься врагом Эгремонта. Ну вот, считай, что свои условия я тебе высказал. Теперь поступай как знаешь.

И Томас намеренно поворотился к своим слугам, объясняя, что надо бы капнуть еще масла, чтобы глаже ходило забрало. На себе он чувствовал пристальный взгляд Траннинга, и от этого сердце продолжало метаться, но в целом уверенность насчет своих слов не иссякала. Он не обернулся, когда мечник бочком удалился; не стал даже смотреть, направится ли он прямиком в замок жаловаться отцу. Скрывая выражение своего лица, барон Эгремонт опустил забрало. Оба они, и отец, и Траннинг, – старики, а те, кто богат годами, несмотря на все свое упрямство и злокозненность, в итоге отступают. Он, Томас, поведет отряд лучников и мечников на дядин свадебный кортеж, а уж с Траннингом или без, это совсем не важно. Томас еще раз вдумчиво оглядел воинство, созванное и отданное отцом под его, Перси-младшего, начало. Из них несколько сотен не более чем простые горожане, призванные своим сюзереном на ратную повинность. Но кто бы они ни были – кузнецы, мясники или кожевники, – каждый из них еще смолоду прошел выучку и умеет обращаться с топором, копьем и луком, наработав навыки, могущие оказаться полезными желчному графу Перси из Алнвика. Томас, вновь поднимая забрало, улыбнулся сам себе.

– Всем строиться у ворот! – громогласно скомандовал он.

Краем глаза он заметил, как в отдалении настороженно, рывком обернулась приземистая фигура Траннинга. Ничего, пускай поерзает. «Старики в итоге отступают, – удовлетворенно повторил он сам себе. – А к власти приходят молодые».

Настроение у Дерри Брюера было откровенно гнусное. С сизого, задернутого тучами неба шуршащей завесой свисал дождь и сеялся, тарабанил по выбритой макушке. До этого Дерри понятия не имел, насколько, оказывается, добрая шапка из волос способна впитывать и смягчать сеево дождя. А так, с жестоко подставленной под дробный перестук капель голой маковкой, начинала уже разбухать и постанывать голова, а уши немилосердно чесались. А тут еще эта вымокшая бурая ряса, будучи, видимо, в сговоре со стихиями, мокрой тряпкой похлестывала по нагим голеням и раздражала кожу. Макушку Дерри поутру выбрила не вполне сноровистая рука одного из братьев-монахов, так что ощущение вопиющего неудобства было внове и потому воспринималось еще острей: воистину кара небесная. Странствующая монашеская братия, что тащилась следом по дороге, превратившейся в сплошной серый поток с пузырями, влажно бликовала в полумраке бледными кружками тонзур. У всех с рассвета во рту не было ни маковой росинки; так и шли весь день, нараспев гнусавя псалмы.

Впереди, над еще далекой Пескод-стрит, постепенно прорисовывались величавые стены королевского замка, и нищенствующие братья (пожалуй, единственные, кому хватало глупости торчать под дождем, когда до прибежища рукой подать) принялись позванивать своими колокольцами, громче молиться и взывать о милостыне. Виндзор был городом богатым. Замок, для обеспечения которого он, собственно, и существовал, располагался всего в двадцати милях от Лондона, как и с полдюжины других примерно таких же, находящихся в дне пути от столицы. Местонахождение здесь, пускай и временное, королевской резиденции стягивало сюда из столицы наилучших золотых дел мастеров, портных, торговцев отборными винами и тканями, желающих продавать здесь свои товары. Ну а когда здесь наездами бывал сам король, то весь город наводнялся пестрой говорливой толпой – в целом больше восьмисот придворных дам и кавалеров, слуг и служанок, что аукалось ростом цен решительно на все, от хлеба и вина до ювелирных украшений.

С толикой своеобразного юмора можно сказать, что странствующие монахи-францисканцы также шли сюда, привлеченные позвякиванием монет. Этих грубоватого вида попутчиков Дерри, пожалуй, мог бы назвать довольно расчетливыми нищими. Безусловно, брат Питер красноречиво бичевал перед толпами порочность и своекорыстную натуру человека, но остальные монахи, наряду с кружками для подаяний, все как один держали под полой еще и ножи. Один из братии, дюжий фриар по имени Годуин, выделялся тем, что носил за спиной большущее точильное колесо. Молчун Годуин таскал его, примотав к своим широченным плечам вервью, и сгибался при этом так, что едва мог приподнимать голову и видеть, куда идет. Остальные почтительно говорили, что он влачит на себе вес покаяния за какой-то прошлый грех (какой именно, Дерри спросить не осмеливался).