Направляясь в аэропорт, чтобы вылететь в Уфу, Глеб с мамой спустился в метро. Ему навстречу двигалась женщина, от взгляда на которую у полного Глеба тут же пропали все комплексы — она размером с трёх-четырёх таких Глебов. И шла она прямо на него, не думая сворачивать. В результате они встали друг напротив друга. Сгорбившейся над тростью Глеб поднял взгляд, в его глазах читалось: “Ты, что же, думаешь, что я буду тебя обходить? Я, хромой и с тростью?”. Толстуха некоторое время тупо смотрела на него, а потом начала медленно разворачиваться.

В вагоне метро произошла обратная ситуация. Все подрывались уступить ему место, а Глебу приходилось объяснять, что если он сядет, то самостоятельно встать уже не сможет. Так что пришлось ехать, крепко уперев трость в пол и стиснув зубы.

За эти два месяца он вообще поразился, как города, даже такие столицы, как Уфа и Москва, не приспособлены для инвалидов. Вот он не может ногу поднять — всё: каждый бордюр непроходим, каждая оставленная жилищниками наледь смерти подобна. Лестницы — не пройти, эскалатор — мука, большинство входов в кафе и магазины — риск навернуться и лететь вниз, матерясь от боли на всю округу. Так и в Лит ему пришлось тогда идти, нарезая круги по Бронной и Тверскому, чтобы найти пригодный маршрут. Боль в ноге с тех прошла, Глеб об этом уже не думал, а для инвалидов ситуация вряд ли изменилась.

Прилетев в Уфу, Глеб застал температуру минус тридцать восемь градусов. В аэропорту их с мамой встретил отец и довёз до дома. За то время, что Глеб, выйдя из машины, дошёл до подъезда, отросшая в больнице борода покрылась льдом. Он медленно, с мукой, поднялся на четвёртый этаж, а когда он отпустил трость, чтобы, держась за стены, идти в ванную умываться, та не выпала из руки — примёрзла. Борода так же вся покрылась льдом, перекрасившись в белый из рыжего.

Пошла череда исследований, лечений, массажей. Таким макаром Глеб пропустил зимнюю сессию.

Однажды отец повёз его к какой-то женщине-медиуму, которая, по его словам, известна на весь мир, хотя сама из Уфы, и вот она здесь ненадолго, и вот он по блату, и всё такое.

Глеб с отцом прошли в комнату, медиум с ними поздоровалась, сказала пострадавшему снимать штаны и ложиться на кушетку — лечить ногу, а сама пока вернулась в зал, где пребывала толпа каких-то женщин. Пока Глеб с трудом стягивал штаны с больной ноги, отец указал ему на медаль в красной мягкой коробочке.

— Видишь?

— Вижу. И?

— Путин вручил.

Глеб пожал плечами.

Награждённая президентом колдунья вернулась. Глеб лежал на кушетке с закрытыми глазами, она водила руками над его ногой, щупала ауру, энергию и всё в таком духе.

— На той железной дороге, — сказала она, — тебе полностью откололо всю твою тёмную ауру, весь негатив, и часть светлой, позитивной ауры.

“Смотри-ка, — подумал Глеб, — а про то, что весь негатив остался под поездом, — это она прям в точку попала”.

В школьные годы, которые закончились всего несколько месяцев назад, Глеб считал себя мизантропом. Тому способствовали его тупость и самомнение, ограниченность и неумение общаться с людьми (по крайней мере, без алкоголя — что и стало в итоге источником всех бед).

После поезда на него как будто снизошло озарение. Например, он как-то шёл от института к метро, к станции Пушкинская, и вдруг взглянул по-новому на прохожих, на всех, про кого он раньше думал “дураки, уроды, быдло”. Он вдруг начал как будто считывать их по-другому.

“А вот идёт грустная женщина — а вдруг она похоронила изнасилованную и убитую дочь? А вон идёт седой хмурый мужик — а вдруг он товарища потерял на войне, на чеченской или даже в Афгане? А вот парень хромает — а вдруг ему ноги переломало в жуткой катастрофе, вдруг он там друга потерял, который, например, был за рулём?”

Глеб как будто только теперь осознал, что у каждого есть история, свой груз, свой багаж. Хотя вроде восемнадцать лет человеку — почему раньше такого не испытывал? В теории-то он всё это понимал. Понимал, но не чувствовал. Надо было самому чуть-чуть погибнуть, чтобы понять — через такое же прошли все, абсолютно все, каждый, кого ты видишь, что-то да пережил, прошёл через свой собственный Ад, и нашёл в себе силы идти дальше.

В две тысячи шестнадцатом году Глеб оказался вынужден прожить несколько месяцев в нелюбимом Петербурге, и зашёл он как-то в гости к проживавшим там тогда одноклассникам.

— Ты есть хочешь? — спросил Давид.

— Хочу.

Давид приготовил омлет, и, как выяснилось, только на Глеба.

— А ты?

— Да я не хочу. А ты ешь-ешь.

— Давид, братан, спасибо большое!

— Ешь давай, не подавись.

Глеб удивлённо посмотрел на друга. Давид смутился.

— Прости. Ты просто сам всегда так говорил, когда кто-то ел рядом с тобой.

— Каким-то я был уродом.

— Да… ты вообще очень изменился после поезда, — сказал он.

Хотя вот, например, приезжавший в Москву на выставку “Игромир” одноклассник Андрей заявил, будто многие в Уфе, услышав, что Глеб попал в аварию и чудом не погиб, не поверили. Решили, что он это выдумал, чтобы объяснить, почему вылетел из института. Ну да ладно.

Тем временем медиум возвращала обратно в ногу отколотую светлую ауру. Она приказала Глебу представлять, будто его нога очень горячая. Поскольку фантазия — это само естество Глеба, он вмиг представил, будто у него вместо крови течёт лава, будто кожа испаряется от жара, мясо на кости жарится, а ногти на ноге чернеют и испускают дым.

— Да, давай! Продолжай! — кричала ведьма, а Глеб представлял всё больше огня в ноге.

Потом они с отцом сели к нему в автомобиль.

— Ты обратил внимание — там, среди женщин, была блондинка беременная?

— Неа, — вяло ответил Глеб, немного уставший от произошедшего только что фарса.

— Жена моя. У тебя скоро родится брат.

Глеб вернулся в институт. Зимнюю сессию он пропустил и долго-долго досдавал её во время второго семестра. Поскольку он ещё недавно был школьником, то плохо представлял, что такое сессия, а тем более — в Литературном институте. Потом он будет готовиться обычно одну ночь, спокойно быстренько получать тройку и спокойно заниматься дальше своими делами (из предметов его интересовал только творческий семинар). Сейчас же он читал, учил и готовился неделями. Ни на что другое не тратил время, только Тронский, только хардкор.

В результате уже подбиралась летняя