Сталин прошелся по кабинету, думая о чем-то своем. Потом сел на стул и стал выбивать пепел из погасшей трубки.

— Слушай, Лаврентий, ты в снах разбираешься? — обратился он к Берии.

— Немного, товарищ Сталин, — почти шепотом ответил Берия.

— И что означает такой сон?

Сообразительный мингрел на мгновение призадумался, а потом выпалил без запинки:

— Говорят, схватить и убить во сне крысу означает презрение к человеческой низости и предвещает успех в любом деле. Словом, победу!

Сталину ответ понравился.

— Да, мы должны быть беспощадны, — снова заговорил великий вождь, ковыряясь в трубке и не глядя на своего подданного. — Я так думаю, врагов надо истреблять. Проявлять к ним жалость нельзя.

И снова Сталин в упор посмотрел на Берию, и тому показалось, что у него сейчас остановится сердце, настолько напряженным и тяжелым был этот взгляд. Сталин неторопливо выбил остатки пепла в пепельницу, набил трубку новым табаком, но тотчас раскуривать не стал, а просто взял трубку в рот, наслаждаясь ароматом свежего табака.

— Но мне не всегда нравится, как это делает товарищ Ежов. Списки, аресты, пытки, «тройки», трибуналы, расстрелы… От этих методов, конечно, нельзя отказываться, но ведь существуют и другие. Разве сложно ликвидировать опасного человека тихо, чтобы не было всей этой трескотни. Как ты думаешь, Лаврентий?

— Конечно, можно.

— Мне известно, что в НКВД ты стал лично курировать нашу спецлабораторию. Это хорошо. Такие вещи всегда должны находиться под нашим постоянным наблюдением, — помедлив, негромко рассуждал Сталин. — Я полагаю, ты мне подробно доложишь, как там идут дела…

В который уже раз Коба испытующе посмотрел на Лаврентия. Тот молчал, раздумывая, как отреагировать на сказанное. В лабораторию спецядов, которую сам же Сталин приказал курировать лично Берии, он не заходил уже больше недели и плохо представлял, что сейчас там происходит. Особенно после ежовских чисток. Если сейчас Сталин повторит свою просьбу рассказать о положении дел в лаборатории, а заместителю наркома нечего будет ответить, генсек сразу же поймет, что Лаврентий своей работой в полном объеме не занимается.

Наступила продолжительная пауза.

— Но о лаборатории поговорим не сегодня, — наконец произнес Сталин, и у Берии сразу отлегло от сердца. — Скажи, Лаврентий, ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал? — спросил вождь, опять уперевшись в него взглядом.

Берия похолодел от этого вопроса. Сейчас скажет, что плохо, мол, работаешь, не справляешься с поручениями, а потом задвинет земляка на край света. Коба любил проделывать со своими подданными и не такие штучки.

— Я слушаю вас, товарищ Сталин, — с дрожью в голосе проговорил Берия.

— Так вот, Лаврентий… — здесь вождь выдержал, пожалуй, самую длинную паузу, — объявляю тебе, что с завтрашнего дня ты назначаешься наркомом внутренних дел…

В течение нескольких последующих секунд Берия стоял неподвижно, точно ослышался, но наконец, осознав смысл сказанного, просияв и вытянувшись по стойке «смирно», выкрикнул:

— Клянусь, что буду верным слугой партии и лично вашим, дорогой товарищ Сталин! Ни один враг не уйдет от нас живым. Я воздвигну вокруг вас такую неприступную стену, за которую ни одна вредная тварь не проползет. Я… Я, товарищ Сталин…

— Приступай к делу, Лаврентий, — перебил его Сталин. — Постановление о снятии Ежова и переводе его на другую работу завтра утром будет лежать на твоем столе в кабинете наркома внутренних дел. Уверен, что ты справишься.

Берия ликовал: наивно-улыбчивый карлик свергнут! Эпоха Ежова завершилась. Наступали новые времена.

В кабинете заведующего организационно-плановым отделом Центрального санитарно-химического института, находящегося в ведении Народного комиссариата здравоохранения, зазвонил телефон. Время было обеденное, но заведующий Григорий Моисеевич Могилевский на этот раз в столовую не пошел, а, закрывшись, решил перекусить прямо на рабочем месте. Жена накануне сделала бутерброды с салом, отварила картошки и с маслом положила в стеклянную банку, а чай Могилевскому принесла секретарша.

Григорий Моисеевич не успевал с годовым отчетом, а не успеть было никак нельзя, вот он и сокращал перерыв таким образом ровно наполовину, выкраивая время для составления отчетности. И вот только он открыл крышку банки, взял ложку, приготовившись съесть томленную в масле картошку вприкуску с хлебом и салом, как зазвонил телефон.

Григорий Моисеевич с ненавистью посмотрел на аппарат, не желая брать трубку, ибо у него по правилам внутреннего распорядка сейчас законный обеденный перерыв и он имеет полное право вообще не находиться в служебном кабинете, а стоять в очереди в наркоматовской столовой. Но, с другой стороны, ему мог звонить начальник. Тот сидит на диете — ест фрукты, пытаясь согнать нездоровую полноту, и прекрасно знает, что Могилевский зашивается с отчетом и в последние дни в столовую не ходит. Поэтому не взять телефонную трубку тоже было нельзя. И Григорий Моисеевич, тяжело вздохнув, снял ее и приложил к уху.

— Товарищ Могилевский Григорий Моисеевич? — жестким тоном спросил незнакомый голос.

— Он самый вас слушает, — ответил Могилевский, и сердце его почему-то сразу екнуло.

— Вас беспокоит комиссар НКВД Алехин. Не могли бы вы завтра в четырнадцать ноль-ноль быть у меня?

— Где — у вас? — с робостью в голосе спросил Могилевский.

— Как — где? — Алехин на другом конце усмехнулся. — На Лубянке, где же еще. Пропуск вам я закажу, там будет все написано, а наши товарищи вас встретят и проводят.

— К-к-куда проводят? — заикаясь, спросил завотделом.

— Ко мне в кабинет.

— Это срочно, сейчас?

— Ну почему же — сейчас. Говорю же — завтра, в четырнадцать ноль-ноль. Договорились?

— Да-да, конечно, завтра. Я со всей душой, — продолжал мямлить парализованный страхом Могилевский. Но все же решился полюбопытствовать: — А по какому вопросу меня вызывают? Скажите, если не секрет, может, нужно подготовиться?

— Вы, насколько я знаю, возглавляли токсикологическое отделение Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава, — скорее констатируя, чем задавая вопрос, произнес Алехин.

— Да, было такое дело. Возглавлял. Но недолго… — окончательно теряя уверенность, проговорил Могилевский.

— А потом аналогичную лабораторию во Всесоюзном институте экспериментальной медицины?

— Аналогичную, — холодея, подтвердил Григорий Моисеевич, припоминая один из самых неприятных эпизодов в своей московской биографии, приключившихся с ним именно в этом учреждении.

— Вот и чудесно. На эту тему и поговорим, — добил его Алехин и положил трубку.

После этого звонка у Могилевского пропал всякий аппетит. Картошка просто не лезла в горло, а чай вообще показался горьким.