Каждый вечер, когда весь лагерь засыпал, я садилась поболтать с Джоэлом. Он открыто и честно говорил о своей вере и о том, как боролся со своими грехами: гордыней, ревностью и – тут его голос становился тише – похотью.

– Я должен служить Богу, – сказал он однажды вечером, когда комары жалили наши конечности в темноте. – Но я так слаб. Каждый день я борюсь со своими инстинктами, и нередко инстинкты побеждают.

Он закрыл лицо ладонями. Я потянулась к нему, дотронулась до его руки, и он не отшатнулся. Когда он заговорил снова, я пальцами чувствовала вибрацию его голоса.

– Я должен вести всех этих людей и быть им примером, но порой я сомневаюсь, гожусь ли для этого дела. Возможно, тут нужен человек лучше меня.

Никогда я не слышала, чтобы кто-то так отзывался о себе.

– Я не знаю, чего Бог хочет от меня, – сказал он наконец. – Как от служителя и как от мужчины.

Мне хотелось плакать. Я задумалась над собственными изъянами и похотями и над тем, как моя жизнь разваливается на куски. Родители все время ссорились. Прошло много лет с тех пор, как на меня напали, но это все еще вторгалось в мои сны, и я напрягалась, если ко мне притрагивались. Я часто думала о сексе и страшилась. Я постоянно плакала, ничего не могла понять. Чего же Бог хочет от такой, как я?

Однажды ночью мы с Джоэлом вытащили спальные мешки наружу и устроились друг подле друга под звездами. Я никогда не видела небо вот так, без примеси городского света. Млечный Путь сиял ошеломляюще ярко, вещество звезд размазалось по черноте. Здесь, в нижней части глобуса, были другие созвездия. Сверкали планеты, проносились по небу спутники. Проснувшись, я увидела в нескольких сантиметрах от своего носа навозного жука, он катил по траве маленький коричневый шарик. Обычно я до смерти боюсь насекомых, но в тот момент я была открыта, готова удивляться всему. Упорное, медленное продвижение жука показалось мне неописуемым чудом.

Проснулся и Джоэл, мы пошли к бассейну и уставились на кромку неподвижной, стеклянной воды. Он снял рубашку. К животу его была прикреплена прямоугольная инсулиновая помпа, и эта его уязвимость задела какую-то неведомую ниточку внутри меня. Он снял помпу и повернулся ко мне, широко раскинул руки, приглашая столкнуть его с бортика. Вынырнув из синевы, он ухватил меня за лодыжку и утащил за собой. Мы кружили в воде, играя, мои одежды невесомо парили рядом с моим телом, и лишь выбравшись часом позже из бассейна, я увидела, что натворила: ткань промокла, слегла полиняла и стала тяжелее свинца.

Потом мы вернулись в Штаты, и я стала после уроков приезжать в церковь, сидела у него в кабинете часами. Джоэл держал дверь закрытой.

Мы разговаривали. Мы разговаривали о Боге, этике, истории, школе, о его браке, о сексуальном насилии, которому я подверглась в первый год старшей школы и которое никак не могла забыть. Он позволил мне ругаться при нем, и я пользовалась этим разрешением на полную катушку. «Мать-перемать, – орала я, впервые дорвавшись до мата. – Говнюк. Говнюк засранный». Джоэл задумчиво наблюдал за мной, покачиваясь в офисном кресле. Однажды я села на пол, он опустился рядом, и наши колени соприкоснулись.

– Иногда нужно всего лишь изменить ракурс, – пояснил он.

Постепенно он уговорил меня встречаться не на работе. Он дал мне номер своего мобильного, и, стоило мне позвонить, он ехал туда, куда я предлагала. Такой поворот событий доставил мне странное удовольствие. Мы ушли от привычных церковных декораций. У себя в кабинете он беседовал с прихожанами и тогда оставлял дверь открытой. Но со мной он встречался в забегаловках в два часа ночи, и я смотрела на отражение его лица в темной витрине. Я подъезжала к его дому, ждала, пока он оденется, и мы отправлялись. Если жены дома не было, он одевался при открытой двери, и я смотрела и не смотрела. Мы ехали в ресторанчик по соседству, он покупал мне жареные пельмени или гренки с сыром на гриле, а я старалась плакать потише. Однажды я заснула в кабинке закусочной, и он ждал, пока я проснусь.

Маме не нравилось, что я зову Джоэла по имени. «Это неприлично, – говорила она, – следует называть его пастор Джонс». Но я же не могла ей объяснить – я и сама-то едва ли это понимала, – что Джоэл для меня не только пастор. Границы, отделявшие священнослужителя от юной девицы из его паствы, рухнули. Мы стали друзьями. Самыми настоящими друзьями, а у меня их было не то чтобы в избытке.

Джоэл редко упоминал мой возраст, но когда он это делал, я видела разделявшую нас бездну времени и ужасалась. Я твердила его слова, как мантру. Все будет хорошо. Это не твоя вина. Ты не плохой человек. Бог тебя любит. Бог любит тебя, хоть ты и не идеальна. Я люблю тебя.

И я хотела его. Ко всему прочему я еще и хотела его. Я знала, что он женат, но это вроде бы не имело значения. Он говорил мне, что жена не может забеременеть и в итоге они вовсе перестали заниматься сексом. Может быть, это я и ощущала в нем: что-то подавленное, неосуществившееся. Он излучал желание. Я хотела его поцеловать. Хотела, чтобы он обнял меня. Хотела, чтобы секс обрел другой смысл, помимо страха и чувства вины. Хотела, чтобы он встряхнул мою жизнь, чтобы из той, кем я была, я стала кем-то новым.

В эти месяцы, одуревшая от недостатка сна, снедаемая тревогой, я была словно калькулятор, в котором чей-то палец заслонил солнечную батарейку – мерцала и в любой момент могла отключиться. А Джоэл, похоже, мог нестись не уставая, подгоняемый собственным голодом. Я хотела быть такой.

Я плакала, прощаясь с ним. Уезжала в университет. Не хотела расставаться. Он уверял меня, что он рядом, стоит только позвонить.

– Округ Колумбия не так уж далеко, – сказал он. – Наверное, я приеду в гости.

В университете – первый поцелуй, первые обжимания в темноте. Потом я чувствовала себя странно: восторг, и грусть, и удовлетворение, и я стала взрослой. Когда все закончилось, я вернулась в свою комнату в общежитии. Было за полночь. Я вышла вместе с телефоном в коридор, чтобы соседка не подслушивала, и позвонила Джоэлу. Он спросил, что случилось. Я рассказала ему, останавливаясь на каждой подробности, и он меня не перебивал, дослушал до конца, пока я не умолкла.

– Что мне делать? – спросила я, вопрос сам соскользнул с языка, я не успела вовремя закрыть рот. До той минуты я втайне была взволнована и ободрена новизной – мужской щетиной, тершейся о мое лицо, руками, которые перемещались туда, куда я их звала. Но молчание Джоэла, отдававшее упреком, напомнило мне, что это грех.

Впервые он не знал, что ответить. Там, где я всегда находила готовый совет, правильный, хороший и понятный, теперь – молчание. Сомнение.

– Проси Господа простить тебя, – сказал он наконец.

Через несколько недель Джоэл перестал брать трубку.

Я жила обычной жизнью, но его молчание давило на меня. Он рассержен моим легкомыслием? Или… ревнует? Я впала в панику. Может быть, он утратил ко мне интерес. Может быть, я пересекла невидимую черту, совершила нечто непростительное. Я отправила ему несколько электронных писем, с разумными, как мне казалось, интервалами между ними. Он не ответил.