Маша внимательно на него посмотрела. Хмельченко понял немой вопрос:

— Есть показания нескольких свидетелей, — и обиженно хмыкнул: — Мы тут до твоего прихода без дела не сидели, знаешь ли!

Но Маша уже отвернулась: сложила обратно нижнее белье, задвинула ящик.

— Я пойду.

— Подвезти? — без особого энтузиазма предложил Хмельченко. Он ее явно побаивался.

— Нет, спасибо! — Она открыла входную дверь. — Я на метро.

* * *

Маша решила, чтобы не делать пересадку, выйти чуть пораньше и дойти до Тверской пешком по бульварам. Во-первых, она уже недели три не была на улице и чувствовала насущную потребность проветрить застоявшийся в спертой атмосфере квартиры мозг. А во-вторых, привычку покупать книги в магазине «Москва» никто не отменял.

Воздух был уже холодным, крепким, как антоновское яблоко, и небеса ему под стать — редкие поздней осенью — голубые-голубые. Маша шла, ничего не видя вокруг, и пыталась вспомнить, кого ей напомнили девушки с эскизов. В них была нега, Энгру вообще свойственная. Но Энгр был еще и блестящим портретистом — самым востребованным парижской знатью. А в этих рисунках лицо являлось как раз вторичным. «А что же первично?» — размышляла Маша. И поняла: первичным было «выражение на лице», и позы девушек под это выражение идеально подходили: томные, расслабленные.

Маша вздохнула и пропустила людей, выходящих из книжного. Уточнив у молоденькой продавщицы, где можно найти биографии, сразу прошла к нужной полке: вот из серии ЖЗЛ — Энгр, Жан Огюст Доминик. Еще бы найти альбом с репродукциями… И Маша прошла туда, где продавались альбомы по искусству, но ничего не нашла. Ей повезло только в антикварно-букинистическом отделе: чуть потрепанный корешок издания родом из 80-х будто сам лег в руку.

Маша мельком взглянула на обложку и вздрогнула: ну конечно! Вот откуда эти позы, это лица выраженье! Как же она могла забыть?

Андрей стоял на ковре перед начальством. Ковра, впрочем, не было. Так, паркетишко. Но Анютин вызвал его «на ковер» и был прав: три убийства. Абсолютно одинаковый почерк: удушение в некоем другом месте, аккуратное. Трупы принесены, обнажены, лежат в идентичных позах «полного покоя» — тело вытянуто, ноги вместе, руки — вдоль туловища. Странгуляционная борозда на шее. Никаких следов борьбы или насилия. Только трепетно приложенные к девичьей груди рисуночки ню, прелестные и явно не из этой жизни.

Вокруг новостроек, где жили и были найдены мертвыми эти девушки, куда б не устремился взгляд — сплошные угрюмые пустыри и ларьки с необходимым для преодоления подобного бытия дешевым пивом, жвачками — чтобы отбить запах пива же — и презервативами. И есть в этих покойницах еще один существенный в схожести момент: все они — из списка «потеряшек». Заявления о пропаже поступили где-то за месяц до обнаружения трупа. А теперь, внимание — вопрос: ну и где их все это время держали? А главное, зачем? Использовали, как дармовую рабочую силу? Но никаких кровавых мозолей у девушек обнаружено не было. Подпольные публичные дома? Не складывается: одна из них вообще оказалась девственницей. И наркопритон исключается: на телах никаких следов от инъекций..

— Еще повезло с рисунками этими. — Анютин, откричавшись, завершил «педагогическую» часть беседы, и Андрей мгновенно вылез из собственных размышлений. — Заподозрили серию, прислали. А ты в курсе, сколько таких девиц с замкадья в год пропадает?

— В курсе, — капитан продолжал угрюмо разгрядывать паркет.

— И я в курсе. Тыщи три. Так что если у тебя серия — а у тебя тут серия, и к бабке не ходи! — то искать тебе, Яковлев, иголку в стоге иголок.

— Спасибо, обнадежили, — Андрей поднял на шефа глаза и мрачно усмехнулся.

— Что за рисунки-то? — спросил шеф уже вполне миролюбиво, усаживаясь обратно в кресло, с которого вскочил, выговаривая Андрею.

— Энгр, — сухо ответствовал тот не без скрытой иронии. — Огюст Доминик, если я правильно помню.

— Что? — шеф медленно приподнялся, и Андрей поспешил отрапортовать: — Французский художник, основоположник неоклассицизма. Девятнадцатый век.

Анютин плюхнулся обратно в кресло, усмехнулся:

— А… Маша Каравай вернулась в наши ряды?

Андрей кивнул:

— Надеюсь, что так. По крайней мере, я дал ей первое задание, как раз таки по рисунку.

— И как оно? — неопределенно спросил Анютин, но Андрей его понял.

— Да было не очень. А сейчас вроде оживилась. Дело для нее подходящее: с культурным уклоном. Опять же француз — пустячок, а приятно.

— Ну-ну, — покачал головой Анютин. — Ты все-таки пригляди за ней. — И строго добавил: — Не люблю я этих эстетов.

— Да кто ж их любит, — понимающе усмехнулся Андрей.

— Сплошные извращенцы, — заключил его начальник. И Андрей кивнул, не подобострастно, а искренне соглашаясь:

— Не без этого.

И неэстетствующие мужчины одновременно посмотрели в окно на начинающее темнеть небо. Оба думали о Маше Каравай. И им стало не по себе.

Он отпер, почти беззвучно, железную дверь. Втянул носом спертый воздух: настоящая дыра. Надо будет открыть мансардные окна — проветрить. В глубине помещения свалены подрамники. Сложены как попало драпировки. Впрочем, ничего лишнего.

Он сразу бросился к столу, где остались лежать еще с прошлого раза наброски. Иногда, он знал это по собственному опыту, достаточно было чуть-чуть подождать, прояснить картинку в голове — и снова взяться за работу. А бывало — редко, очень редко! — что, дав «отлежаться» эксизу пару дней, он смотрел на него свежим взглядом, и он ему — нравился!

Сегодня был как раз такой уникальный случай. Он одним движением поднял жалюзи на мансардных наклонных окнах — в свое время попросил рабочих начать ремонт именно с них и ими же впоследствии и закончить. Свет, даже слабенький, зимний, лился сверху, будто из трех колодцев. Каждый угол чердака осветился и преобразился, обретя четкость и значительность интерьера, как у малых голландцев. Он встал под один из световых потоков и с жадностью схватил эскизы. Медленно начал перебирать: кисти рук, грудь, поворот головы, движение плеча, шеи. И удовлетворенно хмыкнул: отлично. Просто отлично.

Он потер, разогревая, ладони, достал новый лист, прикнопил к планшету, с удовольствием проведя рукой по еще не тронутой бумаге. Хорошо бы взять тонированную, но и такая, белая, крупнозернистая, подойдет. Вынул потрепанную коробку с сангиной: внутри перекатывались красновато-коричневые мелки.

И стал ждать: напротив в углу зашевелилась гора тряпья, из нее показалась сначала растрепанная голова, а потом — и все остальное.

— Я принес поесть, — сказал он спокойно. Он был уверен, что она уже учуяла запах жареной курицы. — Но сначала поработаем.