– …из-за вас, подонков! – кричит Ульрика, прыгая и пытаясь одной рукой сбить шапку Агаты с головы этого несчастного человека, а другой рукой цепляясь за его вырывающуюся руку. – Из-за вас! Если бы не вы, подонки, трусы, война бы уже кончилась! Предатели, подонки! Отдай шапку, скотина! Ты не имеешь права! Сдохни там, в Венисальте! Замерзни там насмерть!..

– Оставь его, Ульрика, – вдруг тихо говорит Мелисса. – Пусть у него будет шапка.

Но Ульрика ничего не слышит, она продолжает подпрыгивать – нелепо, как куколки, изображающие Разноглазого Канцлера в праздник святого Лето, – после того, как святой Лето сверг канцлера, ударив его по правой щеке, канцлер стал, как и сам святой Лето, разноглазым, да еще и скрюченным на левый бок: так он дальше всю жизнь и подпрыгивал, вот совсем как сейчас Ульрика. Дезертир, мелкими шажками двигаясь вперед, вяло отбивается локтем от ее руки, вцепившись бледными пальцами в Агатину шапку, а Ульрика все кричит и кричит:

– Ненавижу вас, подлых гадов! Ненавижу из-за вас возиться с ундами! Ненавижу ундов! Вы трусы! Вы должны были их всех поубивать! Они нас ночью всех перебьют, прямо в госпитале, пока мы спим! Пусть ты в Венисальте поскорее свихнешься от зеленого воздуха! Пусть вы все поскорее там свихнетесь! Предатели! Гады, гады, гады!..

К Ульрике быстрым шагом подходит невысокий рябой солдат, мягко берет ее за плечи и отрывает от осужденного. Тот чуть не падает, вцепляется в косяки ворот обеими руками, и Агата, от холода уже не чующая ушей, вдруг видит, как нежный-нежный зеленый воздух Венисальта облачком окутывает тело дезертира, словно выдохнули ворота – длинная узкая пасть чудовища, во чреве которого люди за несколько месяцев сходят с ума… Ульрика беззвучно рыдает, вжавшись в серую шерстяную куртку рябого солдата, а другой солдат, такой худой, что сам бы мог сойти за осужденного, и, видимо, привыкший к тому, что люди в последний момент цепляются за косяки, ладонями резко бьет дезертира по сгибам локтей и сразу толкает в спину; человек в Агатиной шапке исчезает из виду, и Агата вдруг понимает, что не дышит очень давно и вот-вот потеряет сознание.

Когда они добираются до монастыря, голова Агаты обмотана мягким шарфом рябого солдата, согревшиеся уши пылают, и хотя Харманн бурчит, что, когда он будет капо милитатто, за нарушение цельности униформы его солдаты будут драить нужники, ни у кого нет сил его слушать. Все четверо идут так, словно никогда не знали друг друга, и все, на что у Агаты хватает сил, – это добрести до своей кровати в дормитории, упасть и уткнуться лицом в этот самый шарф, от которого пахнет мужским, немножко металлическим запахом, и представлять себе, что ее обнимает папа. Она не замечает, что заснула, она спит, пока все ужинают, она спала бы до утра, но ее трясут за плечо. Сестра Юлалия нежно говорит ей:

– Вставай-ка, Агата, вставай-ка, вставай-ка, – но Агату не обманешь: что бы сестра Юлалия ни говорила, это звучит нежно.

Агата медленно плетется за сестрой Юлалией – и обнаруживает, что в Агатиной зале собралась вся ее команда, и сердце Агаты проваливается в пятки: что она опять натворила? Ей становится еще страшнее, когда она видит, что в центре неровного человеческого круга – здесь и брат Йонатан, и брат Марк с сестрой Дорой, отвечающие за старшую команду, и, что пугает Агату больше всего, Старшая сестра Фелиция, – стоят Мелисса, Харманн и дрожащая Ульрика, которую крепко держит за руку Ульрик. Мелисса растеряна, Харманн будто предвкушает какое-то непонятное Агате удовольствие, а что происходит с Ульриком, Агата и вовсе не может сообразить.

– Выйди вперед, Агата, – говорит сестра Юлалия, и круг расступается перед Агатой, и она оказывается в центре, и ей делается совсем, по-настоящему страшно. «Это за шарф, – догадывается Агата, – они считают, что я украла шарф», – и вдруг сестра Юлалия произносит: – Сегодня Ульрика говорила о войне.

Ульрика рывком прижимается к брату, Мелисса прячет глаза, а Агата уставляется сперва на сестру Юлалию, а потом на Харманна. Харманн!..

– Мелисса, это правда? – спрашивает, выходя в центр круга, Старшая сестра Фелиция.

– Не спрашивайте меня, – шепотом говорит Мелисса.

– Харманн, это правда? – спрашивает Старшая сестра.

Харманн медленно кивает и говорит:

– Не будет порядка – не будет мира.

– Агата, это правда? – спрашивает Старшая сестра.

Агата смотрит на Старшую сестру не мигая, а Старшая сестра не мигая смотрит на Агату, и тогда Агата уверенно крутит головой сначала вправо, а потом влево, а потом опять вправо, а потом опять влево.

– Хм, – говорит Старшая сестра, поворачивается к Ульрике и произносит:

– Ульрика, погляди на меня.

Ульрика поднимает голову с таким трудом, словно сто перьевых шапок давят ей на затылок.

– Мир и воля, – говорит Старшая сестра Фелиция.

Сестра Юлалия резко выдыхает, почти взвизгивая.

– Нет, нет, нет! – кричит Ульрик.

– Мир и воля, – произносит Старшая сестра во второй раз.

«Этого не может быть, – думает Агата. – Какой ужас. Этого не может быть». Если Старшая сестра скажет это три раза, Ульрике придется уйти из монастыря. Ульрика родилась в монастыре, выросла в монастыре. Что с ней будет? И Ульрик… Что будет с Ульриком? Нет, нет, этого не может быть… Ульрике останется один путь – в храм святого Гуго, и никто никогда ее больше не увидит. Это же ужасно. Или на улицу, к нищим, как жил ее лалино, – и он бы умер от истощения и «прекрасной лихорадки», если бы не увязался за детьми в тот день от самого мостика и не упал без сознания возле монастыря. Не может быть, чтобы Старшая сестра в третий раз…

– Мир и воля, – говорит Старшая сестра.

И тогда Ульрика поднимает руку и выписывает кружок на лбу Старшей сестры Фелиции.

– У тебя есть время до рассвета, – говорит, помолчав, Старшая сестра. И добавляет: – Лалино Ульрики переходят к Каринне, Дэвиду и Агате.

Агата смотрит на своего лалино, раздумывает, как вышло, что тогда, у моста, он показался ей таким поразительно красивым, – и в голове не укладывается: в этом человеке, совсем худом теперь, когда с него сняли рваную серую шубу и плотные, грубо вышитые зеленые плащаницу и юбку, нет совершенно ничего особенного. Зато теперь на него можно смотреть сколько угодно, потому что он пациент, – вот Агата и смотрит: лицо у него острое, тонкогубое, с запавшими глазами, человек как человек. Сейчас он спит, и Агата дивится тому, как удивительно устроена «прекрасная лихорадка»: ей-богу, она готова была поклясться в тот день, когда нищий пошел за ними от мостика над са'Марко, осыпая их маленькую колонну нагловатыми шутками, что человека красивее она в жизни не видела. Сестра Женнифер рассказала им, поглаживая свой большой беременный живот, что во времена Первого рабства, когда людей было совсем мало, они были великими мудрецами и умели лечить все болезни за одну ночь, обманутые влюбленные заражали себя «прекрасной лихорадкой», чтобы разбивать своим бывшим возлюбленным сердце. Губы у человека, больного «прекрасной лихорадкой», становятся пухлыми и красными, зубы – белоснежными, скулы припухают и кажутся выше, а глаза делаются блестящими и огромными. Поэтому пока лихорадка не спала, у бывшего брата Эннемана – тут никто, конечно, не называет его «братом Эннеманом», не хватало еще, – лало был не один из детей, а лично сестра Женнифер, от греха подальше, и только когда лицо больного стало прежним, он стал третьим лалино Ульрики. Теперь двух ее первых лалино получили Каринна и Дэвид, а к Агате перешел бывший брат Эннеман. Агата – единственная, у кого всего один лалино: дай бог, чтоб она справилась и с этим, дай бог, чтоб у нее хватило сил радовать его заботой и маленькими подарками, держать за руку, поправлять постель, сидеть рядом, когда ослабленные лихорадкой мышцы начи нает сводить судорога, медленно делать шаг за шагом, поддерживая своего лалино под локоть, когда он с мукой делает тысячу шагов на костылях, предписанные ему братом Итамаром, который заново учит Эннемана ходить. Брат Итамар говорит, что Эннеман выздоравливает с таким трудом еще и потому, что жизнь на улице и недоедание очень ослабили его, а сам Эннеман любит заводить историю о том, как он, решив перестать быть монахом, взял да и прошел по правому рукаву моста —