Тут Зюсс делает паузу и берет за руку главного хирурга, сестру Женнифер, и так осматривает ее длинные тонкие пальцы и запястья с обручальными волосяными браслетами, словно надеется увидеть какие-то свидетельства чудес прямо на коже.

– Просто удивительно, как быстро выздоравливают некоторые из ваших прооперированных пациентов! – с восторгом говорит капо альто. – Просто поразительно! У меня даже создается иногда впечатление, что все их операции – не больше чем маленькие разрезы, просто поверхностные разрезы, сделанные у кого на руке, у кого на животе, а у кого на ногах, а потом зашитые, чтобы казалось, будто кое-кто – например, самый гадкий, самый презренный дезертир – действительно был ранен в бою, пережил тяжелую операцию и теперь с чистой совестью может выписаться из госпиталя с белым билетом и жить-поживать, как герой, пострадавший на войне. Какая ловкая схема – и какая подлость, – вдруг говорит Зюсс, и Агата видит, что ему правда невыносимо противно – и очень больно.

– Какая подлость, – громко говорит Рита у Агаты за спиной.

Агата смотрит на людей, стоящих вдоль стены. Внезапно Кира, успевшая аккуратно смотать свои ненужные повязки и бросить их на пол, говорит, дерзко глядя в глаза капо альто:

– Вы не поймете.

– Слава богу, не пойму, – устало говорит Зюсс. Он поворачивается к Старшей сестре Фелиции и неожиданно спрашивает: – Неужели все это только потому, что ваша святая – покровительница изменников?

Старшая сестра Фелиция смотрит на капо альто, как смотрит иногда на Норманна или Каринну, когда на экзаменах по Святому Слову они путаются, за какой из Даров святой Агаты надо сразу благодарить, а от какого надо сперва трижды отказаться.

– Нет, капо альто, – говорит она. – Это потому, что наша святая – покровительница миротворцев.

Несколько мгновений Зюсс молчит, а потом произносит:

– Вы больше не Старшая сестра этого ордена, мистресс.

Старшая сестра Фелиция смеется, и Агата видит, что зубы у нее маленькие и очень желтые: раньше, кажется, Старшая сестра ни разу при ней не смеялась.

– Чтобы сместить меня, капо альто, нужно тринадцать дней поста и молитвы и голоса ста сорока трех монахов и монахинь ордена святой Агаты и еще шести монахинь ордена священнопринятой дюкки Эджении, – говорит она.

– В военное время для этого нужен только я, – говорит капо альто совершенно равнодушно. – Вы арестованы. Старшим братом ордена с этой минуты становится брат Йонатан. Отчитываться он будет лично мне. Мы подружимся, брат Йонатан, ничего не бойтесь, – говорит он монаху, у которого уже стучат зубы, и, обращаясь к своим солдатам, коротко приказывает, махнув рукой в сторону дезертиров: – Заберите этих людей, освободите одно помещение склада, и через сорок восемь часов я хочу знать, где находится эта так называемая королева дезертиров Азурра – и как, будь она проклята, ее зовут на самом деле. Того из дезертиров, кто первым приведет меня к ней, вместо высылки в Венисальт ждет помилование. Используйте любые средства. Выполняйте.

– …А когда мы победим, мы заставим их доставать для нас нотатто с самой-самой глубины, где у нотатто чешуя такая зеленая, что почти черная, и стоит столько, что за десять унций можно отдать целый дом, но только моему папе на это наплевать, потому что он правая рука ка'дуче и никаких денег для меня не пожалеет, а моя мама – матрона Общества святопризванной дюкки Марианны, и уж понятно, что платье ее дочери должно быть таким, чтобы все от зависти полопались, раз она отвечает за устройство Первого бала, поэтому у меня весь корсаж будет обшит этой самой чешуей, и не просто так, а с огранкой «лилия», чтобы зеленые искры отлетали!.. У мамы на обручальных браслетах вся чешуя с огранкой «лилия», а плетение из волос такое тонкое, что когда дедушка узнал, сколько папа отдал за эти браслеты, он папу чуть не убил, а только деньги для моего папы – тьфу! А мама, когда заказывала папе обручальные браслеты из своих волос, вообще потребовала, чтобы…

Агата пытается представить себе, что будет, если она прямо сейчас вскочит со своей табуретки и на глазах у всех, кто работает в мастерской, отлупит Риту по голове недошитым рюкзаком. Рюкзак легкий, но, ох, как же Агате хочется услышать Ритин визг – все лучше, чем бесконечная трескотня о родителях, от которой у Агаты, запрещающей себе даже думать о папе и маме и все равно не способной, кажется, думать ни о чем другом, разрывается сердце. А ведь есть еще Ритины разглагольствования о том, как мы обязательно победим ундов, возьмем штук пятьсот в плен и сожжем всех сразу в огромном костре на площади пья'Чентро, – говорят, от огня унды лопаются, как надувные трещотки в Красивый день. А еще же есть разглагольствования о том, кто станет Ритиным кавалерро для Первого бала (до которого, кстати, Рите еще два года расти – это что же, им еще два года все это слушать?!), – Рита часами рассуждала о том, что ее кавалерро уж точно не будет таким нищим олухом, как кавалерро ее брата Эрр исона, который в качестве алтарного подарка перед балом поднес брату дешевого святого Горио, купленного за три фунта у разносчика на пья'Сегрегато, и Эррисону пришлось весь вечер ходить с этим позором на рукаве, хотя Эррисон и сам олух, можно было подумать, что ему все равно, а вот мама чуть от стыда не умерла. Но главный Ритин конек – это заверения, что родители ее непременно вот-вот заберут из монастыря, если не сегодня, то завтра: каждый день Рита ходит по морозу к Белой лестнице, соединяющей второй этаж с первым, и спрашивает солдат, не приходил ли за ней денщик ее отца или горничная ее матери, – а пока Рита бегает по городу, Мелисса вместо нее распушает бахрому на гобелене, над которым она работает с Сонни, Самаррой, Ритой и Фаем, и выпрямляет эту бахрому горячим утюжком, чтобы сестры не заметили Ритиных похождений. Впрочем, теперь, когда всем можно говорить о войне, у Риты появился новый конек – теперь Рита, не переставая, изобретает наказания ундам «за все, чего нам пришлось натерпеться». Например, вчера во время ежеутренней пятнадцатиминутной «боевой беседы», которую Зюсс проводит с каждой командой, Рита спросила Зюсса, почему бы после войны не переселить всех ундов в синий лес Венисфайн и не выпускать, чтобы ундам пришлось ковылять по земле и задыхаться на воздухе, чтобы их там ели волчки, нападающие стаей по тридцать сразу и рвущие каждого, кто им попадется, на мелкие кусочки, а еще – чтобы и их, и дезертиров там поубивали разбойники. Зюсс посмотрел на Риту очень внимательно и сказал, что видит, как ей тяжело, но ненавидеть врага вредно – это мешает его понимать. Рита смутилась и с тех пор вываливает все свои кровожадные идеи на свою команду – например, вот в такие часы, в мастерских, когда деться от Риты совершенно некуда. Но хуже всего – когда Рита начинает говорить про габо и поглядывать на Агату; говорить, что габо ненавидят людей, они обязательно сговорились бы с ундами, если бы не были настолько тупыми и ленивыми, а на войне от них и проку-то никакого нет, и она, Рита, специально спросила капо Зюсса, почему его солдаты не поднимутся на самые верхние этажи и просто не перебьют всех габо – ведь габиона-то теперь у армии предостаточно, – а майстер Зюсс сказал ей, что… Вот только Рита всегда не договаривает, что именно сказал ей майстер Зюсс, – делает вид, будто укололась иголкой или ее отвлекло нечто очень важное, поэтому Агата уверена, что и разговора-то такого никогда не было; но сердце у нее в эти моменты колотится так, что она заводит руки за спину и впивается ногтями себе в запястье. «Я больше никогда не буду убивать, – думает Агата, – никогда, никогда, никогда». Она смотрит вниз, на лежащие у нее на коленях куски материи. У нее ничего не получается с волосами, она их только рвет и сбивает в колтуны, и поэтому ей приходится чинить рюкзаки для каши и медикаментов. Агата осторожно поднимает глаза на Ульрика: он сидит рядом на низкой табуретке, заваленный рюкзаками почти по пояс, – от волосяных красителей у него пухнут пальцы и поэтому он может только нашивать на рюкзаки Печать святой Агаты. По лицу Ульрика совершенно непонятно, хочется ли ему отлупить Риту недошитым рюкзаком: кажется, Ульрику вообще никогда не хочется никого отлупить. Несколько дней назад во время «боевой беседы» Зюсс рассказывал им, как людям важна победа и как один капо милитатто во время подводной битвы у подножия ма'Серпино перерезал себе горло габионовым когтем, когда понял, что его команда проиграла решающий бой ундам, потому что понял, что не заслуживает жить дальше. Все ошеломленно замолчали, и тут Ульрик тихо сказал: