рукопожатием обменялись бы дружки-приятели, встретившиеся в баре после работы.

Мы садимся вокруг стола. Мама пригубляет вино:

— Нам дарована такая благодать.

Дов делает большие глаза. После того как Боаз ушел в армию, мама начала ходить в синагогу почти каждую субботу по утрам. Раньше она туда ходила только по большим праздникам и водила с собой Боаза и меня. А теперь мама — регулярный посетительница общины «Дом Торы». В синагогу она ходила бы и по пятницам, если бы могла, но это помешало бы семейным ужинам, а абба ни за что не согласился бы есть что попало в общинном зале синагоги.

Дов начинает ворчать насчет экономики. Цена шоколадных батончиков в «Stop & Shop» за полгода выросла вдвое. Шоколад Дов не ест, но такие вещи замечает, и это для него неопровержимое доказательство того, что экономика стремительно катится в тартарары.

Мама раньше называла Боаза «человек-пылесос», и он оправдывает свое старое прозвище. Радостно видеть, как брат ест — в точности как прежде. И пусть даже только из-за того, что он несколько дней голодал. А когда его рот набит едой, не может быть никаких вопросов, почему он молчит.

Боаз очень сосредоточенно занимается своей тарелкой. Курятину отделяет от овощей и картошки. Ест их отдельно, не оставляет ни крошки.

— Боаз. Ну? — произносит абба, не сдержавшись. Ему мало того, что Боаз сидит за столом, что он ест, что он наконец спустился вниз.

Боаз отводит взгляд от тарелки, встречается глазами с аббой, но не произносит ни слова.

— Дальше что, сынок?

Молчание. Только звяканье вилок, задевающих о фарфоровые тарелки. Наконец Боаз пожимает плечами:

— Пойду посплю еще.

Он встает и относит тарелку в кухню. Мама бросает на аббу красноречивый взгляд: «Почему ты не можешь оставить его в покое?» Можно подумать, что, если бы абба позволил Дову ворчать про шоколадные батончики, с миром все было бы в полном порядке.

Боаз возвращается в столовую и вытирает пальцы о джинсы.

— Ладно, — говорит он. — Спокойной ночи.

Время — половина восьмого. Боаз разворачивается к лестнице.

— Бо, милый, — умоляет мама. — Посиди немного с нами. Я тебе чай приготовлю. Чашку хорошего горячего чая.

Боаз качает головой, медленно подходит к маме, быстро целует ее в щеку и уходит вверх по лестнице. Мама радостно улыбается. Она счастлива.

А я почти на все сто уверен, что это ничего не значит. Мы все целуем маму в щеку, уходя спать. Это рефлекс. Это вовсе не значит, что Боаз хоть сколько-нибудь стал ближе к себе самому.

Долго никто ничего не говорит.

Наверное, мне стоило бы посидеть со всеми остальными, размышляя о Боазе. Но я не собираюсь оставаться. Я продумываю план побега.

По идее, я должен пойти на вечеринку домой к Чеду Посту. Конечно, я переживаю из-за того, как это будет выглядеть — смыться на вечеринку в то время, когда твой брат только что возвратился из пустыни, — но я переживаю и потому, что Перл и Цим меня убьют, если я не приду.

Да ведь даже если бы я остался дома, Боаз все равно не выйдет из своей комнаты. Так какая разница?

Мы были не такие братья, которые где-то вместе тусуются вечером в пятницу.

И не такие мы были братья, которые доверяют друг дружке секреты, или ищут один у другого одобрения, или шушукаются насчет родителей. Мы даже такими братьями не были, которые в шутку затевают драку и валят друг дружку на пол, при этом хохоча так, что чуть не пукают, и при всем том прячут глубоко в себе искреннюю любовь друг к другу. Мы с Боазом были довольно чужие.

А может быть, все-таки это не совсем справедливо. Наверное, я больше говорю о том времени, когда мы стали старшеклассниками. А до того, пока Боаз не получил водительские права и не обзавелся подружкой, бывало и так, когда ему никто, кроме меня, во всем городе не был нужен. На каникулах мы строили офигенные замки из песка или брали напрокат велики и гоняли по округе. Как-то раз в субботу мы посмотрели в кинотеатре всю трилогию «Крестный отец» и до десяти вечера домой не тронулись.

Став постарше, Боаз словно бы отказался от меня. Он с головой нырнул в новый мир и закрыл дверь перед моим носом. А потом он съездил на лето в Израиль и возвратился с решением — он должен вступить в морскую пехоту.

Ну, а потом тут у нас разразился ад.

Если бы брат со мной побольше разговаривал, я бы, может быть, понял — почему и зачем? Но я никогда не знал про Боаза ничего, кроме того, что он сильнее, быстрее, мощнее, умнее и немного посимпатичнее меня. Я завидовал его самоуверенности. Я завидовал тому, что у него такая подружка, о какой я могу только мечтать. Боаз знал, чего хочет. Он шел и получал это. А я никогда особенно ничего не хотел.

Даже не знаю, многое ли изменилось за те годы, пока брата не было. Я стал выше ростом и благодарен судьбе за каждую четверть дюйма, но я до сих пор не понимаю, что же во мне изменилось. Я бы все на свете отдал, чтобы стать таким, как Боаз. Но только вряд ли это у меня получится.

Когда я был помладше, я, бывало, тайком пробирался в комнату Боаза. Я проводил кончиками пальцев по его спортивным трофеям, прикасался к камням из его коллекции, к корешкам его книг. И мне казалось, что я будто бы заглядываю в свое будущее. Передо мной представала картинка, каким я стану через четыре года.

Но в итоге эта комната не научила меня ничему.

— Леви, — говорит Дов, повернувшись ко мне. — Почему от тебя так приятно пахнет?

— Может, потому что я душ принял?

— Нет, тут что-то еще.

Дов прав. Я прыснул на себя немного одеколона. Этот одеколон стоял в шкафчике-аптечке с тех времен, когда Боаз заканчивал школу. Надо же было проверить, не испортился ли одеколон. Я же на вечеринку собрался, так что самое оно. Перл явится туда с Цимом и со мной, как обычно. «Одно из немногих преимуществ того, что ты — мой друг, — говорит Перл. — В общине Святого Младенца Иисуса понятия не имеют о том, как устраивать вечеринки. А стереотипы насчет девушек-католичек — чистой воды вранье».

— Я иду на вечеринку, — наконец выдавливаю я. — Вернусь не очень поздно.

Сам не знаю, почему я так растерялся. Я ведь, фактически, могу делать все, что