Он представился так: «Владимир Семенович Саранча, знатный потомственный хлебороб». Ляля с Нелей едва разогнулись от смеха, а тетя Наташа сказала, что фамилия у них действительно Саранча, а портрет механизатора Владимира Семеновича действительно не сходит с колхозной Доски Почета.

После плотного ужина сестры почувствовали приятную сонливость. Сменили джинсы на халаты, ополоснули «буськи» (на их жаргоне – лица) и завалились спать. До ночи Неля отлично выспалась и лежала с открытыми глазами. Ляля спала на нижней полке, сурок сурком. В соседнем отсеке дядя Володя и тетя Наташа играли с соседями в карты и тихо разговаривали.

– Хорошие девчонки, – говорил за стенкой дядя Володя. – Болтают: молодежь такая, молодежь сякая. А у нас под Балашкиным – помнишь, Наташа? – пожары на болотах начались. Это ж страшное дело, торф горит, земляные пласты вниз ухают, в огонь… И никто их не просил, сами забросили свои гитары-магнитофоны и пошли, длинноволосые, в джинсах. Пожары тушить пошли.

– Знаете ли, экстремальные условия, романтика, игра в некотором роде, – мягко противоречил ему приятный голос невидимого в темноте мужчины, неприятный именно приторной своей приятностью. – Игра в героизм, знаете ли…

– Да, – громко и сердито, не слушая его, продолжал дядя Володя. Звучно и яростно шлепались о пластик столика карты. – Игра, да. А трое тогда погибли. Провалились в торфяные ямы, заживо сгорели.

И все замолчали.

– Или еще, – говорил дядя Володя, который чувствовал себя в споре, как рыба в воде. – Мы с Наташей три месяца назад на запад ехали, в обратную, значит, сторону. И вот замечаем: ходит взад-вперед по вагoну тонкая, как тростинка, девчонка. Волосы распущенные, в джинсах, вся раскрашенная. Она Наташе сначала очень не понравилась, не любительница она, когда косметики без меры и волосы не прибраны у девушек…

Так вот, значит, русалка эта аж переломилась, перегнулась пополам, носит младенца. Сто раз в день за кипятком сбегает, не разгибаясь в туалете пеленки застирывает, пассажирам, извините, сходить некуда. Младенец ночи напролет плакал – она его по коридору таскала, чтобы, значит, каждому купе поровну писка доставалось. М-да…

Когда глазки подводила и штукатурилась? Ума не приложу… Утром не успеваю глаза продрать, а моя девчонка из ресторана белый хлеб и молоко тащит – тюрю ребенку делать. Я ложусь – она тетешкается, в окно на сопки пальцем тычет, младенцу что-то объясняет. За дорогу вымоталась страшно. Наташа ее жалела, младенца брала – все-таки руки женские, опытные. Думали, любовь-скороспелка, колечка-то нету на пальце. А она потом Наташе рассказала: двоюродная сестра с мужем на машине разбились, трагедия, понимаешь. Родня ближняя руками замахала: в детдом ребенка. Она и усыновила. А ты говоришь – молодежь.

10

…И вот они сидели в кабинете директора хозяйства «Еланкинский». Между распахнутыми окнами гулял сквознячок, ни пылинки не лежало на коврах и на шоколадной полированной мебели. После шума и многолюдья, стука колес, после трехчасового гула в «Икарусе» у сестер от тишины звенело в ушах. Они сидели в своих пыльных плащах на самых краешках кресел, боясь запачкать дорогую обивку.

– Но зачем вы тогда печатали объявление?

– И больше никогда в жизни не буду, хватит, научили.

Директор хозяйства был похож на телеведущего. Молодой, прилизанный, ворот ослепительной рубашки стянут узеньким модным галстуком.

Только что он сообщил, что никакие работники хозяйству не нужны. Вот так. Вопрос упирается в жилье. Общежитие переполнено. На квартиры пускать перестали – некуда. Даже сараи сданы, как в Сочи.

– Знаете, сколько писем и звонков на мое неосторожное предложение поступило? Две тысячи с лишним. У нас климат очень здоровый; солнечных дней в году больше, чем в Крыму. Семьями просятся жить. И едут-то нужные до зарезу люди: механики, водители, экскаваторщики, инженеры. С высшим образованием едут. Спасибо тем, кто предварительно списался с нами. А те, кто наобум приехал, вот как вы? С ними как прикажете поступать? Лучший для вас выход из положения, – говорил директор, – поехать в областной центр. Тысячи девчонок вашего возраста идут в ПТУ, потом работают в швейно-трикотажном производстве, или там штукатурами-малярами. Чем плохо? Завтра утром вас и отправим. Эх, девчата! В гостиницу у нас трудно устроиться, ну да похлопочем. («Что вы говорите, в вашей дыре даже в гостиницу не устроиться?!») Директор снял трубку красного телефона-игрушечки.

– Зоенька? Ананьев с просьбой…

Администратор маленькой двухэтажной гостиницы Зоенька удивилась, что паспорта у девочек безнадежно просрочены, и уже потянулась было к телефону то ли директора, то ли вообще милиции. Но, взглянув на несчастных, с осунувшимися лицами сестер, только покачала головой. И трубку положила.

В комнатке, куда провела их горничная, стояли две кровати, у каждой на тумбочке в вазочке – по свежему цветку. Ляля бухнулась на кровать и надолго перестала шевелиться. То ли плакала потихоньку, то ли сразу уснула. Неля посмотрела-посмотрела на сестру и ушла к окну.

Подоконник когда-то красили так обильно, что на нем всюду навечно застыли белые капли. К вечеру яснело, подмораживало… С запада, где за тысячи километров находился Лялин-Нелин дом (да полно, не исчез ли он бесследно, не улетел ли за облака, не растворился ли в воздухе за месяц горе мыканья сестер), стремительно летели длинные, растерзанные ветром в клочки чернильные, фиолетовые тучи. В столь фантастический цвет их окрасило предзакатное солнце.

Здесь, в Еланке, его почти скрыли сопки, а в их городе оно еще светило вовсю. Нелю в эту минуту поразили громадные размеры страны. И они осмелились преодолеть такое расстояние почти без копейки в кармане. А проехав, оглянулись и ужаснулись собственному безрассудству.

Нежный переливчатый звоночек заставил подпрыгнуть Нелю чуть не до потолка. Оказывается, за одной из вазочек прятался телефон. Администратор Зоенька интересовалась, готовы ли девочки принять гостя? Неля, кашлянув, хрипло сказала «да». А Ляля, слышавшая все, сделала круглые глаза; какой еще гость может пожаловать к ним в этой противной неприветливой Еланке?! Разве только родители на сверхзвуковом самолете прилетели.

«Ага, вот и они», – произнес знакомый голос за дверью. Вошел директор: подтянут, свеж, румян с вечерней прохлады. Длинный белый плащ дополняет мягкая, сдвинутая на затылок шляпа.

– Так, девчонки, быстренько: что стряслось?

Ляля струсила и пролепетала: а что, собственно, могло стрястись?.

– Решил узнать, как чувствуют себя гостьи. А мне говорят: они, мол, как заперлись в номере, так носа не кажут. И в буфет не спустились, и телевизор в красном уголке не посмотрели («…И паспорта просрочены», – добавила мысленно Ляля). Неля пробормотала, что просто телевизор смотреть не хочется. И есть не хочется.

– Удивительно! – сказал директор. – Со времени нашего расставания прошло, – он взглянул на часы, а заодно показал их сестрам, – восемь часов. И не захотелось ужинать? А напрасно – в буфете у нас готовят великолепно. Не хвастаюсь, но в своих больших городах вы никогда так не покушаете, как у нас.