— Думается, я без малейшего сожаления отдала бы все человеку, на которого я могу положиться, которого могу уважать. — Фледа расслышала, как дрогнул ее голос от усилия не обнаружить ничего, кроме того, что она желала обнаружить, и почувствовала глубокую искренность скрытого смысла ее слов, толковать которые следовало в том духе, что самое подлинное благочестие для нее — стать на колени перед собственными высокими принципами. — Лучшие из вещей в этом доме, как тебе хорошо известно, это те, которые нам с твоим отцом вместе удалось собрать, те, которые дались нам нелегким трудом, годами ожиданий и лишений. Да, — вскричала миссис Герет, подхваченная вольным потоком фантазии, — в этом доме есть вещи, ради которых мы едва не обрекли себя на голодную смерть! Они были наша религия, наша жизнь, мы сами! И теперь они — это только я… нет, не только я, еще немного вы, хвала Господу, моя милая! — продолжала она, внезапно наградив Фледу поцелуем, с очевидным намерением возвести ее в подобающий ранг. — Среди этих вещей нет ни одной, которую я бы не знала и не любила, — да, точно так же перебираешь и лелеешь в памяти счастливейшие моменты жизни. С завязанными глазами, в кромешной тьме, дайте мне провести по ним пальцем, и я тотчас отличу одну от другой. Для меня это живые существа; они знают меня, отзываются на прикосновение моей руки. Но я отдала бы их все, как это ни странно, раз уж так или иначе придется, в другие любящие руки, другой преданной душе. Для них еще есть надежда увидеть заботу, в которой они нуждаются, встретить понимание, которое выявляет их красоту. Чем препоручать их особе невежественной и вульгарной, я, право, лучше собственными руками их уничтожу! Неужели вы мне не верите, Фледа, неужели вы сами не сделали бы то же? — воззвала она к своей юной приятельнице, сверкая глазами. — Я не в силах помыслить, что здесь станет хозяйничать подобная особа — не в силах! Мне неведомо, на что она способна; наверняка учинит какое-нибудь непотребство, да хотя бы натащит в дом кучу собственных вещичек и прочих ужасов. В мире полным-полно дешевой мишуры, а в наш кошмарный век тем паче, на каждом шагу нам их пихают. Теперь станут пихать в мой дом, засорять ими мои сокровища — мои, мои и больше ничьи! Кто спасет их ради меня — я спрашиваю вас, кто? — И она снова повернулась к Фледе с желчной, вымученной улыбкой. Ее выразительное, с породистым носом, одухотворенное лицо могло бы быть лицом Дон-Кихота, вступившего в бой с ветряной мельницей. Вовлеченная в вихрь этой пылкой тирады, бедная Фледа, оробевшая, смущенная, попыталась было смешком опровергнуть всякие намеки по своему адресу — только чтобы почувствовать, как ее с новой страстью сжали в тиски и, как ей показалось, швырнули прямо в красиво очерченный удивленно открытый рот (ах, какие зубы!) бедного Оуэна, чей неповоротливый мозг от изумления вовсе заклинило. — Вы — вы, конечно, спасли бы их — и только вы, одна в целом свете, потому что вы знаете, чувствуете, как я сама, прекрасное, истинное, чистое! — Непоколебимая суровость нравственного закона и та не могла быть выражена тоном более патетическим, нежели эта ода юной особе, которая не обладала только одной из усердно проповедуемых миссис Герет добродетелей. — Вы были бы мне достойной заменой, вы пеклись бы о них как подобает, с вами Пойнтон оставался бы Пойнтоном, — строго, как приговор, возвестила она, — и, зная, что здесь вы, — да, вы, — я, кажется, могла бы наконец обрести покой и сойти в могилу! — Она упала Фледе на грудь и, прежде чем Фледа, сгорая от стыда, сумела ее от себя оторвать, залилась горючими слезами, которые невозможно было объяснить, но, вероятно, можно было понять.

Неделю спустя Оуэн Герет приехал известить матушку о том, что у них с Моной Бригсток все решено; но Фледе это известие не принесло радости, особенно когда она представила себе, каково должно быть его изумление оттого, что она все еще пребывает под крышей их дома. После той ужасной утренней сцены ее положение сделалось нестерпимо ложным: за первой сценой, едва Фледа, проводив гостей, осталась наедине со своей экстравагантной приятельницей, последовала еще одна, учиненная на сей раз уже самой Фледой. Она объявила миссис Герет, что немедленно покидает дом: дальнейшее пребывание стало совершенно невозможным после того, как ее — тут же, при ней — неприкрыто предложили Оуэну в качестве желательной для матери претендентки на руку сына. Иначе он не мог расценить весь этот неприличный спектакль, в котором ей отвели неблаговидную роль торжествующей соперницы. Но тогда, после первой, утренней, сцены, не чая поскорей покинуть комнату, Фледа выбежала в сад в полнейшем смятении и столкнулась там с Моной. Совершив бесцельный круг по саду, девушки мало-помалу разговорились, сперва как бы нехотя и натянуто, из-за плохо скрываемого Моной подозрения, что Фледу выслали за ней шпионить, поскольку миссис Герет постоянно шпионит за ней, пытаясь выведать ее сокровенные мысли и мнения. Фледе хватило дальновидности, чтобы внушить Моне, будто она, Фледа, почитает эти ее мысли и мнения заповедной и чуть ли не страшной тайной; результат превзошел все ожидания — уже через пять минут юная леди из Уотербата ни с того ни с сего вдруг высказала свою чудную фантазию: «Почему здесь до сих пор нет зимнего сада? Если только у меня будет свой дом, непременно устрою зимний сад!» Фледа, внутренне содрогаясь, мысленно увидела перед собой воплощение ее мечты — кругом стекло и трубы и стальные опоры, а внутри неопрятные растения и плетеные банкетки; уродливый сверкающий нарост на прекрасном челе Пойнтона. Она тотчас припомнила оранжерею в Уотербате, где тогда промерзла до костей в обществе чучела какаду, укрепленного на ветке тропического дерева, и недействующего фонтана из ракушек, облепивших какую-то застывшую массу. Она поинтересовалась у Моны, имеет ли она в виду создать нечто наподобие их уотербатской оранжереи, на что Мона ответила: «Нет, что вы, у меня все будет шикарнее, в Уотербате зимний сад так и не построили». Только Фледа успела подумать, уж не хочет ли она этим сказать, что таковое упущение — единственное, чего не хватает Уотербату для полного великолепия, как Мона добавила: «Зато у нас есть бильярдная — что есть, то есть!» В Пойнтоне бильярдной не было, но будет, вне всяких сомнений, вся увешанная карикатурными портретами знаменитостей, вырезанными из «светской хроники» и вставленными в готовые рамки из «универсального магазина».

Когда девушки вернулись в дом к завтраку, Фледа тотчас увидала, что у Оуэна с матерью состоялось дополнительное, и весьма бурное, выяснение отношений; и она побледнела, пытаясь отгадать, до какой крайности, используя Фледу в своих интересах так, как подсказывал ей случай, дошла миссис Герет. Уж не принялась ли она в еще более определенных выражениях навязывать Оуэну свою фаворитку после того, как та, не владея собой, поспешно ретировалась? С миссис Герет сталось бы сказать ему без обиняков: «Согласишься взять в жены ее — я съеду отсюда без единого звука. Но если ты возьмешь в жены другую — любую, в ком я не уверена, как в ней, — да поможет мне Бог, я буду стоять насмерть!» Завтрак в то утро в Пойнтоне проходил в небывалом молчании, несмотря на восторженные возгласы миссис Бригсток, раздававшиеся всякий раз, когда она переворачивала тарелку (чтобы посмотреть на клеймо) или с видом знатока, но все же внушая кое-кому этим беспокойство, постукивала своими крупными костяшками по фарфору. Кому-то нужно было на ее возгласы откликаться, и эта обязанность по молчаливому уговору досталась Фледе, которая, с притворной готовностью давая необходимые пояснения, сама терзалась мыслью, что Оуэн думает о ней — до какой бестактности нужно дойти, чтобы после того, как ее беспардонно вешали ему на шею, демонстрировать свой хваленый художественный вкус в подтверждение высокого мнения о ней его матушки! Но уж теперь-то, во всяком случае, судьба решена: покинув дом, Оуэн первым делом поведает Моне о несусветном поведении своей матери, и если до сих пор требовалось еще что-то, чтобы Мона наконец, выражаясь его языком, «клюнула», то лучшего козыря нечего было и желать. Миссис Герет сама обо всем позаботилась — позаботилась еще и тем, как она напоследок, уже стоя на пороге, сказала младшей из откланивающихся гостей с иронией, ядовитое жало которой спрятано было только в смысле, но никак не в тоне: «Мы ведь с вами по-настоящему так и не поговорили, не странно ли? Вам, верно, кажется, что я вами пренебрегла, и вы даже можете затаить на меня обиду. Не стоит, уверяю вас, всему виной простая случайность, а если вам желательно что-то узнать, я к вашим услугам. Так что если бы вы вдруг снова к нам пожаловали (только этого не случится, нет, не случится — сердцем чувствую), я предоставила бы вам сколько угодно мучить меня расспросами. Откровенно говоря, я бы сама первая настаивала на том, чтобы просветить вас по части некоторых вещей; я просто не позволила бы вам и дальше оставаться в неведении. Да-да, вы меня вывели бы на чистую воду, а я вас, не сомневайтесь, милочка! Нам пришлось бы присмотреться друг к другу внимательнее, и вы увидели бы меня такой, какая я на самом деле. Я ведь далеко не такое рассеянное, мечтательное, покладистое создание, каким, полагаю, вы меня вообразили. Впрочем, коли вы сюда не пожалуете, значит, не пожалуете; n'en parlons plus.[2]Здесь и правда всё устроено по-дурацки — после того, к чему вы привыкли. Что ж, все живут как умеют, верно? И ради Бога, пусть ваша матушка не оставляет здесь свою драгоценную книжицу, женский журнал, с образцами — как бишь это называется? — покрышек от грязи. Ловите!»