— Мне надо с вами поговорить, — сказала она, когда Готен посмотрел на нее своим пронизывающим взглядом. У Деа было ощущение, что нужно как можно быстрее что-то сказать. Хоть что-нибудь.

— Я знаю, — ответил он и вновь обратил взгляд на грязную лесную дорогу.

— Ах, вот как?

— Твоя мать отослала тебя, как я полагаю, — донеслось из-под капюшона. — Или, вернее сказать, та женщина, которую ты до сих пор считала своей матерью.

— Которую я… — Деа умолкла. Его слова поразили ее, как удар молнии.

— Ты все узнаешь, — сказал он. — Я боюсь, для этого настало время.

Готен вновь обернулся к Деа и долго смотрел ей в лицо. Несмотря на холод, ей вдруг стало нестерпимо жарко. Она чувствовала, как румянец заливает ее щеки.

— Но сначала я, вероятно, должен тебе представиться, — продолжал он, а затем произнес нечто, заставившее ее почти окаменеть: — Я твой отец, Деа.

Женщина, которая тебя воспитала, не твоя родная мать, — объяснил Готен после того, как Деа немного успокоилась.

Тысячи вопросов жгли ей язык, но она молчала, в надежде, что охотник за ведьмами — ее отец? — сам все расскажет. Кроме того, она вряд ли сумела бы произнести сейчас хоть словечко.

— Твоя родная мать, — продолжал он, — была монахиней в монастыре Святой Анжелы. Она была совсем молода тогда, так же как и я. Мне скоро предстояло стать священником, а я… мы влюбились друг в друга. — Короткая заминка, с которой он произнес эти слова, выдавала его смущение и так не вязалась с обликом человека, только что предавшего огню другого человека вместе со всей церковью. Деа подумала, что Готен воистину полон противоречий. Это делало его еще загадочнее.

Готен смотрел вперед, на дорогу. Начался легкий снегопад. Снежинки исчезали в жесткой шерсти лошади.

— Мы должны были хранить нашу любовь в глубокой тайне, и некоторое время нам удавалось делать так, чтобы никто ничего не заметил. Но потом твоя мать забеременела и все открылось. Церковное начальство судило недолго и со всей неумолимостью: нас разлучили… Я никогда больше не видел ее с тех пор.

— И ты не знаешь, что с ней стало? — с трудом выговорила Деа.

— Она умерла, — прозвучал ответ Готена. — Уже много лет назад. Одна знакомая, которой она доверяла, прислала мне весть. Умерла, заболев скарлатиной.

Он долго молчал, как будто вдруг, разом растерял все слова. Деа захотелось снова заглянуть под капюшон. Появились ли на его глазах слезы? У такого человека, как он, — человека, показавшего сегодня всю свою безжалостность и жестокость? Нет, невозможно…

Наконец Готен снова заговорил:

— Подруга твоей матери сообщала, что тебя забрали у нее сразу после твоего рождения и увезли в Гибельштайн. Там нашли женщину, которая согласилась заботиться о тебе. Об этой женщине шла не самая хорошая слава, но, возможно, именно потому ее и сочли подходящей воспитательницей для тебя, ибо в глазах церкви ты была ребенком, вообще не имевшим права на жизнь. Просто чудо, что они сразу не утопили тебя в ближайшем колодце.

Чем дальше он говорил, тем горше звучал его голос. С самого начала этой повести на языке у Деа вертелся один вопрос, и наконец она задала его, будучи не в силах сдержаться:

— Скажи, после всего того горя, которое причинила тебе церковь, почему ты все-таки продолжаешь служить ей?

Он снова долго молчал, а Гибельштайн между тем отдалялся от них все больше и больше. Снегопад усилился. Крупные и легкие, как перышки, снежинки беззвучно падали с неба, и скоро путники не могли рассмотреть впереди ничего, кроме головы лошади.

Когда Деа уже перестала ждать ответа, Готен вдруг сказал:

— Я хотел служить церкви, еще будучи малым ребенком. Это была моя мечта: нести людям Слово Божье, помогать им победить грехи… быть добрыми и милосердными. Но после того… — он опять помедлил, — после того, что случилось с твоей матерью, церковь больше не хотела принимать меня. Во всяком случае, не так, как я об этом мечтал. Мне предложили служить ей иным способом. Не проповедь вменялась мне теперь в обязанность, но суд и расправа. Я не имел права оказывать милость и снисхождение, наоборот — моим долгом стало нести смерть и проклятие всем тем, кто восставал против служителей Бога на Земле. — Он говорил сейчас так, будто испытывал глубокое отвращение к самому себе: — Я стал Готеном Ужасным. Кошмаром всех неверующих и преступников.

— Но ты же мог сказать «нет», — тихо возразила Деа.

Он взглянул на нее как-то странно, взглядом, пронизывающим точно острие ножа:

— Я был рожден для того, чтобы служить добру. Вот мое призвание, мое предназначение. Именно это я и делаю, день за днем, год за годом. Я служу силам небесным. Но по-своему.

Деа не поняла, что он хотел этим сказать. Силам небесным? Для нее оставалось загадкой, что же так крепко привязывало его к церкви. В конце концов она решила, что сейчас разумнее воздержаться от дальнейших расспросов. Девочка не хотела раздражать Готена.

Кроме того, было много других вещей, которые волновали ее.

Готен — ее отец! Одного этого хватало, чтобы вывести Деа из равновесия. Все мысли, все впечатления лихорадочно кружились в голове.

— Твоя кормилица хорошо о тебе заботилась? — спросил Готен после паузы.

Деа немного подумала.

— Мама была… я хочу сказать, она всегда была рядом. Да, пожалуй, она по-настоящему заботилась обо мне. Но я никогда не чувствовала, что она меня любит. — Девочка помедлила. — Ужасно, что я так говорю?

— Что ты вообще знаешь о любви, в твоем-то возрасте?

— А ты? — возразила она резко. — Твоя любовь уже много лет мертва. Да можешь ли ты еще вспомнить, как это бывает, когда кого-то любишь?

Лицо Готена застыло, подобно маске, и Деа поняла, что зашла слишком далеко. Но она была горда, чтобы просить прощения. Почему он вообразил, что с ней можно обходиться, как с глупым ребенком?

Однако, когда охотник за ведьмами снова заговорил, в его голосе не слышалось ни осуждения, ни угрозы. Он звучал гораздо спокойнее, чем прежде, и, пожалуй, чуть печально.

— Твоя кормилица вернула тебя мне. Так решила судьба. Я всегда знал, что однажды это случится.

«Рад ли ты этому?» — едва не вырвалось у Деа, но она удержалась от вопроса.

— Я хотел бы, чтобы ты осталась со мной, — продолжал Готен. — Столько, сколько сама захочешь. Я не принуждаю тебя. Ты сама должна решить.

Она мысленно вернулась в Гибельштайн, подумала о его жителях, всегда сторонившихся ее. Подумала и о своей матери… о своей кормилице. Тосковала ли та по Деа? Сожалела ли о случившемся? «Да, — с грустью подумала Деа, — она будет печалиться». Но, возможно, ее приемная мать считает, что для девочки все обернулось к лучшему. Теперь она — дочь могущественного человека. Человека, внушающего страх.