И Алоиса здесь любили! И отец, и девочки, да и сама Ева тоже. —У него была привлекательная наружность, и, подобно своей матери, он хорошо пел. А когда немного подрос, выказал желание и способности работать в поле. Какое-то время Иоганн Непомук раздумывал о том, не оставить ли Алоису землю, скот и сельхозинвентарь, но подросток казался ему для этого слишком порывистым. Он мог среди бела дня ни с того ни с сего куда-то запропаститься, а значит, не оказаться на месте, когда нужно было срочно устранить какую-нибудь поломку или другую мелкую неприятность. Сам Иоганн Непомук, напротив, относился к земледелию столь трепетно, что в иные блаженные часы ему казалось, будто сама почва нашептывает ему на ухо свои желания. Тишина, воцаряющаяся в поле и на лугах в предзакатные часы, его тревожила; голоса земли приходили к нему, как правило, ночью, во сне. Поле, скотина, коровники и амбары в своей совокупности казались ему живым существом, сходным с ненасытной женщиной — жаркой, пахучей, опасно непредсказуемой, требующей от него все новых и новых ласк. И, просыпаясь, он понимал, что ни за что не оставит ферму Алоису — Алоису, доводящемуся родным сыном женщине из ночного сна. Так что в конце концов он похерил такие планы, пусть и поневоле. К тому же это вывело бы из себя его жену. Она заботилась о дочерях, их было три, а из хозяйства даже в лучшем случае удалось бы выкроить всего пару приличных приданых.

С годами проблемы, связанные с приданым для дочерей, особенно обострились. Первой вышла замуж старшая, Иоганна, и досталась ей только полоска земли. Но, в конце концов, она сама была виновата, выйдя по любви за бедняка — за чрезвычайно трудолюбивого, но страшно невезучего крестьянина по фамилии Пёльцль. Когда собралась замуж Вальпурга (причем ей уже исполнился двадцать один год), Непомуку пришлось проявить большую щедрость. Предполагаемый жених, Йозеф Ромедер, могучий детина, владел процветающим хозяйством в соседнем Обер-Виндхаге, так что насчет приданого торговались долго и трудно. В итоге Непомук должен был поступиться изрядным куском лучшей пахотной земли, и третьей дочери, болезненной и несколько не от мира сего Йозефе, достались только жалкие крохи. Себе с Евой Непомук оставил лишь домик и маленький сад на самом краю земель, с некоторых пор принадлежавших Ромедеру. Но им этого вполне хватало. Непомук решил удалиться на покой. Торг с Ромедером и последующая передача земли затмили своей значительностью сыгранную на скорую руку, хотя, понятно, и небедную свадьбу.

Непомук провел нового зятя по доставшимся тому владениям, межа за межой, останавливаясь там, где его земли граничили с соседскими, и произнося каждый раз одно и то же: «И если ты покусишься на добро этого человека, если подберешь с его участка хоть одно палое яблоко, будь ты проклят!»

Ритуальные слова сопровождал ритуальный жест: восемь раз, на восьми границах владений, Непомук сильно стукнул Йозефа Ромедера по лбу. При всем этом Непомук невыносимо страдал. Не столько даже из-за того, что прощался с фермой, сколько из-за отсутствия Алоиса. Его возлюбленного приемного сына с ним не было, потому что сам же Иоганн Непомук выгнал его из дому уже три года назад, когда мальчику было тринадцать, а Вальпурге — восемнадцать. Тогда он застукал их на сеновале, и это заставило его вспомнить о другом сеннике — том самом, на котором они с Марией Анной зачали Алоиса. Воспоминания об этом триумфальном (не только по результату) соитии никогда не покидали его надолго.

В жизни у него были только две женщины, Мария Анна как раз и стала второй, и показалась она ему вовсе не деревенской девкой, разок вильнувшей голой жопой на сене, а разве что не Мадонной, залитой лучами солнца, вроде той, что красуется на матовом оконном стекле католической церкви в Шпитале. Само это сравнение только усугубило для него сознание собственной греховности. Он совершил святотатство и все же никак не мог избавиться от наваждения, вновь и вновь представляя себе лицо Марии Анны в церковном окне. Само по себе это побудило его захаживать в церковь не слишком часто, а когда он все же появлялся там и шел на исповедь, то подменял реальный грех другими, как ему представлялось, не в пример более тяжкими. Однажды он даже признался духовнику в том, будто оприходовал тягловую лошадь, чего, разумеется, не только не делал, но и в мыслях не держал, потому что не с человеческими причиндалами же к ней подступаться, и священник спросил в ответ, часто ли он грешил подобным образом.

— Лишь один раз, святой отец.

— И когда это было?

— Давно. Уже и не вспомнить. Несколько месяцев назад.

— И как тебе теперь с ней работается? Не возникали ли у тебя подобные позывы вновь?

— Нет, ни разу. Мне страшно стыдно.

Священник был в годах и неплохо разбирался в крестьянских душах. Он догадывался, что Непомук лжет. Тем не менее он предпочел не допытываться до истины, потому что скотоложство, столь же смертный грех, как прелюбодеяние или инцест, было на его взгляд куда менее опасным по своим последствиям. В конце концов, оно не грозило появлением на свет незаконного потомства. Поэтому он и решил придерживаться событийной канвы, предложенной его духовным сыном.

— Ты обесчестил себя в глазах Господа, — сказал он Непомуку. — Твой смертный грех называется похотью. И над ни в чем не повинным животным ты надругался. Поэтому я налагаю на тебя двойную епитимью: ты должен пятьсот раз прочитать «Отче наш» и еще пятьсот — «Богородица, Дева, радуйся».

Точно такую же епитимью он часом раньше наложил на оболтуса школьника, который признался в том, что, тайно отдрочив на уроке (это надо ж ухитриться!), втер затем свою трухню в волосы мальчику с предыдущей парты, причем мальчик этот был совсем маленьким.

В дальнейшем Иоганн Непомук повадился, задабривая Небеса, исповедоваться в том, что по-прежнему питает по отношению все к той же лошади грешные чувства, хотя ему теперь и удается держать себя в узде. С содержательной стороной исповедей он таким образом совладал, однако продолжающаяся разлука с Алоисом приносила ему нескончаемые страдания. Тогда, найдя сына и дочь на сеновале, он возрыдал и порвал на себе одежды, буквально как библейский отец. Он сразу же понял, что навсегда лишился сына. Светоч души его угас, тринадцатилетнему красавчику предстояло навеки исчезнуть из его жизни. К ужасу жены и двух ничего не понимающих дочерей, он тем же вечером отвел Алоиса на ночлег к соседу, а на следующее утро посадил в поезд, идущий в Вену.

Жене Непомук ничего объяснять не стал, но этого и не понадобилось, потому что Вальпургу он тут же посадил практически под домашний арест и продержал в таком состоянии три года. Затем столковался и сторговался с Ромедером, до ухаживаний дело так и не дошло. Но Ева, пусть и пекшаяся о целомудрии дочерей с таким же неистовством, с каким бравый сержант инспектирует собственный взвод накануне императорского парада, всячески подъезжала к Непомуку с просьбами хоть разок отпустить Вальпургу на воскресную прогулку вдвоем с подругой.

«Нет, — неизменно отвечал Непомук. — Они пойдут в лес. А за ними туда отправятся парни».

При обходе владений, передаваемых Ромедеру, Непомук, нанося зятю ритуальные удары, страшно страдал. Порченой девки в жены тот явно не заслуживал. Злясь, Непомук бил сильнее, чем требовал обычай. Брак с самого начала оказался построен на лжи. И тем категоричнее следовало воздерживаться от посягательства на соседские земли. Потому что оно стало бы еще одним святотатством. А всё потому, что у Непомука не было сына! Теперь уже не было.