— Но все они остаются тенями, — скомкала.

— Все твои женщины в сравнении со мною, — положила бумагу в пепельницу.

— Хочешь, давай расстанемся, — толкала она пенку по поверхности кофе.

— Только скажи, — положила ложку на блюдце.

— Я уйду, если хочешь, — отодвинула тарелку с пирожным.

— Пирожные здесь не очень, — достала она сигарету.

— С них тянет на разногласия, — поднес я ей зажигалку.

— А это затягивает, — сделала она томно затяжку.

— Забудь все, что я говорила, — сломав, утопила сигарету в пепельнице.

— Жизнь прекрасна, вот и капризничаю.

— Давай потанцуем! — предложил я Фортуне.

— Здесь?

— Да.

— А можно?

— Только со мной.

— Ты тоже умеешь капризничать.

Я встал и подал ей руку, она тоже поднялась. Мы медленно кружились под тихий джаз. Зрителей было немного, но они нам не мешали.

— Ты меня любишь? — спросила меня Фортуна.

— Нет. А ты?

— И я нет. Что будем делать? — улыбнулась она.

— Ничего не будем, многие так живут, и никто не умер. Умирают как раз от любви.

— Иногда я ловлю себя на мысли, что лучше уж умереть от любви, чем жить от противного.

— Я противный?

— Ты ужасный.

— Ужасный мне нравится больше. Кстати, и ребенок тоже от меня.

— Ну, это же был тривиальный залет.

— В каждом залете есть свой космос, — прижал я ее к себе и поцеловал в шею.

— Это действительно был космос, — закрыла она глаза.

— Ты про поцелуй?

— Я про первый.

— У каждой женщины свой Гагарин.

— Бороздящий ее вселенную. Ах, ты, мой Гагарин. Почему мы все реже летаем?

— Слишком много капризов.

— Ладно, я пошел, — мялся все еще в коридоре.

— Что ты ходишь взад и вперед, неужели больше некуда?

— Ты не видела мои перчатки? — наступил я впопыхах на кота. Тот взвыл, как они обычно делают это в летнюю душную ночь.

— Ты даже уйти не можешь по-человечески, — с ходу нашла перчатки Фортуна и протянула их мне.

— А как это, по-человечески?

— Чтобы не было больно.

Вышел утром без ее поцелуя, будто не позавтракал. Я не заметил, как прошла дорога к метро, и очнулся только внутри. Стоял на ступеньке, обнимаясь с собственным пальто, наблюдая за лицами в профиль: одни едут вверх, другие спускаются, все разбиты на кадры из хроники. Эскалатор будто скручивает кинопленку, часть жизни этих людей проходит на лестнице. Их снова и снова будут зарывать и откапывать. Карабкаясь вверх по лестнице, кардинально они не изменятся, даже если будут изменять ежедневно, даже если сами себе. Они изменятся только в одном случае — если изменят им. И они вдруг сорвутся с нее.

Днем в метро не так много людей, я спокойно зашел в вагон и встал спиной к надписи «не прислоняться». Напротив цвела приятная женщина лет тридцати. Несколько раз мы столкнулись взглядами. В голове моей все еще играло вчерашнее красное. Внутри было тепло и весело. Вдруг захотелось узнать ее имя. Я подошел.

— Вы любили когда-нибудь? — не пришло ничего лучшего на ум.

— У вас все в порядке? — отодвинулась она от меня.

— Да, но вопрос-то простой.

— Конечно, любила, — взялась она крепче за поручень.

— Сильно? — Я улыбнулся искренне.

— Достаточно, — пыталась она отвести глаза.

— Как вы думаете, любовь с первого взгляда существует? — развращал я ее добродетель синим-синим как небо взором.

— Я в метро не знакомлюсь и тем более не влюбляюсь, — поправила она сумочку.

— А что вам мешает? — поддержал я ее за руку, когда поезд качнуло.

— Романтики не хватает, — чувствовала она мою ладонь, а я, казалось, ее учащенный пульс.

— Так считаете?

— Извините, я плохо считаю, — улыбнулась помадой незнакомка.

— Я выйду сейчас, вы ее сразу почувствуете, — диктор объявлял мою остановку.

Двери открылись, и я вышел. Помахал рукой, а она мне из-за стекла ресницами. Тоннель всосал поезд, словно рот макаронину. Незнакомка увезла с собой всю мою романтику.

Я приехал домой раньше обычного. Никого. Только кот выбежал радостно навстречу.

— Сейчас тебя покормлю, — содрал я ботинки и сразу прошел на кухню. Насыпал ему в миску кошачьей радости и потрепал по загривку. Том весело принялся грызть еду. На кухонном столе лежала записка, даже целое письмо:

«Помнишь теплые ночи? В них как в бездонной ванне, мы плавали словно рыбы, лишенные чешуи, чувствительные как поцелуи, плавленые сыры.

Помнишь?

Они были маленькие, дети наши — мурашки, бегали между нами, ветреные, возбужденные, углубляясь в те зоны, которые я бросила контролировать, как только тебе поверила.

А как я смущалась?

Ты первый, кто их растрогал, открыл. Чувствуешь, как я скучаю, я брежу прикосновениями, страх проник подсознательно, выстелился подкожно, вдруг ты больше никогда не придешь, не дотронешься. Страх солнечных жировых прослоек, вдруг ты найдешь меня худой или толстой, бледной и неухоженной? Вяну и сохну, мне нельзя без тебя. Моя влага, мой дождь, вызывающий дрожь на поверхности моря, моя слабость, мое беспокойство. Я — твое фортепиано. Пальцы роскошные, пусть они сыграют подушечками серенаду спокойной ночи, я усну скучающая.

Твоя вторая любимая кожа.

Я тебя люблю.

P.S. Лучше бы это был кто-нибудь другой».

Жутко захотелось увидеть ее и потрогать. Я поставил чайник, взял телефон и позвонил:

— Ты меня растрогала. Я не думал, что у нас все так серьезно. Обещаю тебе вечную любовь.

— Лучше пообещай себя, любви у меня достаточно.

— Когда приедешь?

— Ты соскучился?

— Скука — это мое любимое развлечение.

— Нет, скучный ты мне совсем не нужен.

— Хорошо, я приготовлю на ужин что-нибудь.

— Что это будет?

— Разобранная постель с голым мужчиной.

— Я действительно голодна.

— Я тоже. После твоего письма у меня закипело внутри.

— Я слышу только чайник. Выключи его уже.

— Чай придется пить одному, — снял я чайник с огня.