— А вы? Что вы ответили?

— Я ответил, что ваш достопочтенный отец, будучи примерным вдовцом, возвратился в состояние первородной невинности. Сей факт, бесспорно, представляет огромный интерес для научного сообщества, а ваш батюшка заслуживает того, чтобы в архиепископстве начали собирать документы для его ускоренной канонизации. Личную жизнь сеньора Семпере не обсуждаю ни с родными, ни с чужими, потому как она никого не касается, кроме него самого. А тем, кто попытается подъехать ко мне с базарными разговорами, я надаю оплеух — и дело с концом.

— Вы человек старой закалки, Фермин.

— Ваш отец — вот кто человек старой закалки, Даниель. Правда, между нами, если быть откровенным, ему не повредило бы гульнуть разочек-другой. Торговля у нас идет ни шатко ни валко. Так, спрашивается, зачем ему целыми днями сидеть в четырех стенах в подсобке в обнимку с египетской «Книгой мертвых»?

— Это бухгалтерская книга, — поправил я.

— Не важно. Если честно, я уже давно считаю, что нам стоит завалиться в «Эль Молино» и покутить на всю катушку. И хотя в таких вещах наш бравый шеф холоднее мороженой рыбы и пресен, как капустная паэлья, полагаю, встряска с дерзкой горячей девицей проймет его до печенок.

— Кто бы говорил? И смех и грех! Если уж говорить начистоту, то меня беспокоите именно вы, — возмутился я. — Последнее время вы стали похожи на дохлую муху в паутине.

— А вы ведь прибегли к очень точному сравнению, Даниель. Хоть у мухи и не имеется болтливой милашки вопреки фривольным правилам бестолкового общества, жить в котором нам выпал жребий, но ваш покорный слуга, как и несчастное членистоногое, наделен беспримерным инстинктом выживания, неуемной прожорливостью и львиным любострастием, которого не убудет даже в условиях высочайшей радиации.

— С вами спорить невозможно, Фермин.

— Друг мой, что касается меня, я настроен на диалектический лад и готов задать перцу при малейшем подозрении на неискренность или на желание обвести меня вокруг пальца, но ваш отец — цветок хрупкий и нежный, и полагаю, что настало время взять дело в свои руки, пока он окончательно не превратился в ископаемое.

— И какое же это дело, Фермин? — вдруг раздался у нас за спиной голос отца. — Только не говорите, что замышляете устроить мне обед с Росиито.

Мы обернулись, словно проказливые школьники, пойманные на месте преступления. Отец сурово взирал на нас с порога, и в этот миг он решительно не походил на хрупкий нежный цветок.

— А вы откуда знаете о Росиито? — пробормотал Фермин вне себя от удивления.

Отец, насладившись в полной мере эффектом от своего неожиданного появления и нашим испугом, дружелюбно нам улыбнулся и подмигнул.

— Я превращаюсь в ископаемое, но слух у меня пока хороший. Слух и голова. Посему я решил, что необходимо кое-что предпринять, дабы оживить торговлю, — заявил он. — Поход в «Эль Молино» подождет.

Лишь тогда мы обратили внимание, что отец вернулся навьюченный двумя довольно большими мешками. В руках он держал здоровенную коробку, завернутую в упаковочную бумагу и перевязанную толстой веревкой.

— Надеюсь, ты не обчистил соседний банк? — вырвалось у меня.

— От банков я как раз стараюсь держаться как можно дальше, поскольку, как правильно говорит Фермин, они не упустят случая обчистить тебя. А пришел я с рынка Санта-Лусия.

Мы с Фермином в замешательстве уставились друг на друга.

— Вы не хотите мне помочь с покупками? Они тяжелые, как кирпичи.

Вдвоем с Фермином мы принялись выгружать содержимое мешков на прилавок, в то время как отец распаковывал коробку. Мешки были набиты мелкими предметами, завернутыми для сохранности в бумагу. Фермин распотрошил один из кулечков и ошеломленно воззрился на то, что извлек из него.

— И что там? — полюбопытствовал я.

— Я сказал бы, что это половозрелый осел в масштабе один к ста, — отозвался Фермин.

— Кто?

— Ишак, осел, онагр, домашнее животное, четвероногое и непарнокопытное, которое мирно бороздит ландшафты нашей родной Испании, появляясь то там, то тут. Однако он представлен в миниатюре, вроде игрушечных вагончиков, которые продает фирма «Палау», — пояснил Фермин.

— Глиняный осел, фигурка для вертепа, — объявил отец.

— Какого еще вертепа?

Вместо ответа отец открыл картонную коробку и вынул монументальный макет Яслей Христовых с подсветкой. Я тут же сообразил, что он вознамерился поместить свое приобретение в витрине магазина в качестве рождественской приманки. Фермин между тем уже распаковал нескольких волов, верблюдов, свинок, уток, царей Востока, пальмы, фигурки Св. Иосифа и Девы Марии.

— Покориться ярму национал-католицизма, использовать его лукавые приемы обольщения, выставляя всякие статуэтки и подыгрывая слащавым легендам, не представляется мне решением проблемы, — высказался Фермин.

— Не говорите чепухи, Фермин. Это красивая традиция. Людям приятно видеть вертепы в Рождество, — отрезал отец. — Букинистическому магазину недостает ярких красок, капельки радости, что совершенно необходимо в праздничные дни. Посмотрите на другие магазины в квартале — и вы поймете, что наш в сравнении с ними выглядит как похоронное бюро. Давайте пособите мне поднять вертеп на витрину. И уберите с подиума кипы законов Мендисабаля о дезамортизации,[14]которые распугивают покупателей.

— Приехали, — пробормотал Фермин.

Втроем нам удалось втащить ясли в витрину и расставить фигурки по местам. Фермин помогал неохотно, хмурился и пользовался любым предлогом, чтобы выразить свое несогласие с затеей.

— Сеньор Семпере, не в обиду вам, но младенец Иисус в три раза больше своего мнимого папаши и с трудом помещается в колыбели.

— Ничего страшного. Фигурки поменьше на базаре закончились.

— Мне кажется, или около Пречистой Девы действительно пристроился японский борец из тех, у кого проблемы с лишним весом, прилизанные волосы и трусы, обмотанные вокруг пояса?

— Борцы сумо, — подсказал я.

— Именно, — согласился Фермин.

Отец со вздохом покачал головой.

— А еще посмотрите на его глаза. Похоже, что он одержимый.

— Ради Бога, Фермин, немедленно замолчите и подсоедините вертеп к сети, — велел отец, протягивая ему провод.

Фермин, в очередной раз продемонстрировав чудеса ловкости, ухитрился проскользнуть под возвышением, на котором стояли ясли, и дотянулся до розетки, находившейся в конце прилавка.