«устроиться», то есть мимикрировать. Помогу тебе поступить на архитектурный – там деньги, карьера. Захочешь читать запрещенные книги, будешь покупать у моряков. Я зло на него кидался, мы подолгу не разговаривали. Наконец они с матерью развелись, и та уехала в Херсон к бабушке. Только мой арест и ссылка впоследствии их всех примирят со мной.

И. К.: А тебе повезло родиться во время, когда казалось, что выбор есть?

Г. П.: Да, 1968 год открыл мне целый мир выбора. Радость конца школы совпала с волной свободы, катившейся по планете, от Варшавы и Праги до Парижа и Вудстока. Теперь я знал, что все решаю только я сам, а не семья и не государство. Свобода выбора и достаточность сил для него мощное, почти физическое переживание. Меня захватило мессианское время Шестьдесят Восьмого. Дистанция между личной жизнью и мировой историей исчезла. Все происходившее в XIX и ХХ веке стало мне равноблизким. Жертвы Сталина, жертвы погромов и жертвы войны равно требовали отмщения, а кто не чувствовал того же, что я, казались картонными. И Одесса вдруг стала значительной. Мое время 1960-х было на излете той интеллектуально блистательной Одессы XX века.

У меня была теория насчет Одессы, живущей циклами, я даже писал о ней курсовую. Листая старые журналы, я видел, что город прошел эпохи взлета, и за каждой были десятилетия скуки. Имперский взлет 1820-х, эпоха Пушкина и де Ришелье. Рядом Херсон, тогда недавний плацдарм замыслов графа Потемкина о средиземноморской России с выходом на Балканы. Как вдруг – ничего: к середине XIX века Одесса затихла, город обмер. Но с 1870-х взлет, и Одесса в центре общественного циклона империи. Здесь зародился сам народнический террор, и интеллигент, отказываясь быть рабом, стал отстреливаться при арестах… На витке экспансии Одесса теряет ярких людей, те разъезжаются, а город заполняют чиновники и слобожане. Но как только их дети получают образование, жди новый взлет. Таких циклов несколько, последний после войны, и его люди учили меня.

Одесса – русская окраина. За последней трамвайной остановкой мой город кончался и была степь. Я нашел в Одессе абсолютный город Борхеса, фронтир истории, – и вышел, как думалось, отрабатывать ее будущие варианты.

II

Гефтер. Мутанты русской слабости

Полнота правды о прошлом была верностью высокой русской традиции мыслящего движения. ◆ Надо понимать, что для человека семидесятых проблема поражения стала центральной. ◆ Суверенитет личности – пароль русского мыслящего движения XIX века. Под властью Империи создать равномощную силу, обучить будущую революцию самокритике. ◆ Гефтера я хоронил с решением, созревшим незадолго до его смерти, – сделать собственный ход. Я решил пойти в политику с «русским проектом». ◆ Он ищет того, что сдержит власть, – а я ищу средства действовать силой власти. ◆ Что социум власти предлагает личности взамен свободы? Масштабность силы, личное участие в глобальном могуществе. ◆ Русская власть не знает отношений со страной, кроме связи господина с рабом. Раб – либеральный профессор, раб – лояльный консерватор, раб-кинорежиссер, раб-философ-феноменолог… в роли холопов Империя всех готова терпеть. ◆ Не дать России заново породить государство-рабовладельца – вот миссия интеллигента по Гефтеру. ◆ Система РФ не допускает создания национального государства, российского или русского – все едино ◆ Выборы – это технологичный вариант события. У электоратов тоже есть предпочтения, но они текучи, конструируемы, нарративны. ◆ Россия оказывалась маргиналом Европы – не как мистическая Евразия, а как деятельный альтер-Запад, Евровосток самого Еврозапада. ◆ Гефтер утверждает нечто обратное Фукуяме: постчеловечество – не либеральный рай, а время предельного риска. ◆ Вслед холодной войне Гефтер предсказал нашествие «суверенных убийц». ◆ Не так России нужен «многополярный Мир», как Европе для выживания нужна многополярная Россия. Россия как мир в Мире. ◆ Я помог народиться новой мутации русской слабости. Из-за нее русские могут вновь остаться без государства.

И. К.: Я хочу начать с того, что существует Глеб Павловский, который работал с кремлевской администрацией. У которого были идеи, что позволять себе и чего не позволять, как оценивать медведевское и путинское правительства. И этот человек уходит из политики и начинает, как сказал бы Аристотель, свой рефлексивный период. Пытается понять, что сделал, что происходит в стране и что с ней будет. С этой точки зрения для меня проект и сайт «Гефтер. ру», которыми ты занимаешься сейчас, – метафора того Глеба, который оглядывается назад и смотрит вперед уже по-иному, сквозь призму этого опыта.

Мой первый вопрос: что ты увидел, когда с позиций Михаила Гефтера оглянулся на свою политическую активность? И какими ты видишь Россию и мир, начав смотреть глазами историка, а не деятеля?

Г. П.: Я ушел в политтехнологи в 1995 году, с похорон Михаила Яковлевича Гефтера, который был мне учителем и другом 25 лет. И его мысли вернулись ко мне, когда я ушел из Кремля. Они возвращались материально: с 2012 года я засел расшифровывать магнитозаписи наших разговоров двадцатилетней давности, начала 1990-х. Но с Гефтером и при его жизни мы заново знакомились на каждом моем биографическом зигзаге, а это всегда меняло мою оптику видения себя и мира.

Впервые я встретил Михаила Яковлевича и стал разговаривать с ним в 1970-м, при конце «новомирского» консенсуса советской интеллигенции. Журнал Твардовского «Новый мир» объединял интеллектуалов вне и внутри власти. Эпоху еще иногда называют «шестидесятничеством», что упрощает дух великого оптимизма между 1953 и 1968 годами. Внутри него я сформировался. После танков в Праге 1968-го послесталинский консенсус обвалился, и тогда же я встретил Гефтера. Он был из круга тогдашних интеллектуальных грандов, весьма известный в Москве человек.

И. К.: Расскажи, почему ты выбрал его и почему он выбрал тебя?

Г. П.: Все коммуны нуждаются в гуру, и в 1970 году наша коммуна отправилась в Москву со списком учителей жизни. Гефтер в списке был, еще не под первым номером. Моя встреча с интеллектуальной Москвой началась в доме философа Генриха Степановича Батищева. Один звонок в дверь – и он впустил в дом с улицы двух немытых субъектов, отрекомендовавшихся «субъектами исторической деятельности». Одним из них был я. Я воспринимал это как нечто естественное – мир был наш, и все в Москве обязывались представить нам идеи на испытание.

Москва начала 1970-х годов – исключительно интересное место. Я и наша одесская коммуна пропустили по молодости апогей советского «шестидесятничества». До встречи с москвичами я понятия не имел о роли журнала «Новый мир» в 1960-е годы. Атмосфера в столице была фантастическая. Отъезды на Запад еще не начались, и приезжего все водили в гости друг к другу. Одессита Москва ошарашивала уже тем, что философы жили в отдельных квартирах, – в Одессе еще строили мало. В Москве интеллигент имел квартиру, а иные по две. Все они завалены тем, что в Одессе считалось бы самиздатом, а в Москве – просто рукописями и препринтами. Среди гор трактатов по восточной философии и переводов польских и югославских интеллектуалов, запрещенных в СССР, я ознакомился и с переводами книг Эдуарда Бернейса