Август поручил Бёттгера надзору двух доверенных придворных: Михаэля Немица и Пабста фон Охайна, и приставил к нему трех помощников. Кроме этих пятерых, никому не дозволялось с ним разговаривать, всякое общение с внешним миром отсутствовало, и даже окна постоянно были закрыты ставнями, чтобы прусские шпионы не попытались его выкрасть.

В Варшаве король с нетерпением ждал вестей. Фон Фюрстенберг получил указание как можно скорее привезти образчик философского камня. Бёттгер с неохотой упаковал в дорожный ларец немного своего загадочного порошка, меркурий (ртуть), некоторые другие ингредиенты и оборудование, затем объяснил Фюрстенбергу, как проводить опыт. Однако когда Фюрстенберг 14 декабря 1701 года прибыл в Варшаву, королевский пес опрокинул ларец и часть склянок разбилась. Недостающие компоненты заменили, и две недели спустя под покровом ночи, в потайной комнате варшавского дворца был проведен эксперимент. В дрожащем свете свечей король и фон Фюрстенберг надели кожаные фартуки, разожгли огонь и постарались на память как можно точнее выполнить инструкции Бёттгера. После многих часов кипячения, помешивания и раздувания огня они получили твёрдую металлическую массу, которая была чем угодно, только не золотом. Однако неудача не остановила Августа; он велел юному алхимику продолжать исследования.

Заточение и работа из-под палки очень скоро подорвали душевное здоровье Бёттгера. У Цорна он привык, что может свободно (хоть и втайне) проводить собственные исследования и подстраивать чудесные трансмутации. Теперь и о свободе, и о тайне не приходилось даже мечтать, а угроза смерти висела над ним Дамокловым мечом. От страха и подавленности у Бёттгера начались приступы истерии, во время которых он, по красочным описаниям современников, напивался до непотребного состояния и ревел, как бык, скрежетал зубами, бился головой о стены камеры, плакал и трясся всем телом. Август, убежденный, что все это притворство и что Бёттгер просто не желает выдать свой секрет, велел перевести узника в мрачную, стоящую на высокой скале крепость Кёнигштейн — одиночество-де быстро его вылечит. Однако суровое обращение возымело обратное действие — приступы только усилились. Тюремщики рапортовали: узник впадает в такое буйство, что его приходится держать двум стражникам. Довольно скоро они отыскали лекарство: вино и пиво, которые Бёттгер готов был поглощать в любых дозах. Теперь у стражи было средство успокоить подопечного. Бёттгера такое лечение вполне устраивало: алкогольное забытье притупляло тоску одиночного заключения и страх смерти.

Наконец Август, регулярно получавший отчеты тюремщиков, понял, что если Бёттгер еще не сошел с ума, то суровое заточение лишит его последних остатков рассудка раньше, чем он получит какие-либо полезные результаты, и повелел вернуть узника в Дрезден. Здесь алхимика поселили в королевском дворце, в двух удобных комнатах с видом на сад, и предоставили ему некоторую свободу общения, правда, с ограниченным крутом лиц.

Теперь, в более мягких условиях, Бёттгеру было легче убедить Августа, что желанная цель близка. В июне 1703 года он писал королю: «Наконец-то усердием и прилежанием я достиг того, что к следующему дню апостолов Петра и Павла смогу представить Вашему Величеству 300 тысяч талеров и далее по 100 тысяч талеров ежемесячно».

Август на радостях назначил его директором монетного двора. Вот тогда-то, зная, что не сумеет выполнить свое опрометчивое обещание, Бёттгер и попытался бежать в Богемию.

На каком-то этапе экспериментов, возможно, еще до бегства и повторного ареста, алхимик познакомился с Чирнгаузом. Как-то раз они вместе обедали в замке князя фон Фюрстенберга. Бёттгер рассказывал о своих опытах, и старый ученый был потрясен глубиной его химических познаний. Возможно, обсуждалась и работа самого Чирнгауза. В следующие месяцы ученый регулярно навещал пленного алхимика. Они подолгу беседовали, и Чирнгауз мало-помалу посвятил Бёттгера в подробности своих исследований.

В начале восемнадцатого века настоящий фарфор производили только на Востоке, главным образом в Японии и Китае. Шелк, лаковые изделия и пряности доставляли по Великому шелковому пути еще в Средние века, а вот фарфор слишком хрупок, чтобы выдержать такое путешествие. Редкие образцы, все же попадавшие на Запад, вероятно, привозили арабские торговцы через Красное море или Персидский залив. Крупномасштабные поставки начались лишь после того, как в 1497 году морской путь в Китай открыл Васко де Гама.

С самого начала фарфор считался на Западе бесценнейшей восточной редкостью, таинственным образом соединившей в себе такие, казалось бы, несовместимые свойства, как исключительная хрупкость и феноменальная твердость (современные ученые утверждают, что древний фарфор был очень тверд — обычная сталь не оставляла на нем царапин).

Те редкие образцы, что попадали на Запад, обычно становились подарками папам и королям от восточных послов. Восторг европейцев усиливали ажурные ручки, крышки и подставки из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями. Такие редкие и дорогие экспонаты хранятся во многих королевских сокровищницах. В XIV веке венецианские дожи получали от египетских султанов вазы династии Мин; аналогичных подарков удостоились Карл VII Французский и Лоренцо Медичи. В описи сокровищ Генриха VIII мы читаем: «Чаша порцелинового стекла с двумя ручками, украшенная златом и серебром; крышка украшена камеями и гранатами». Вероятно, это был дар французского короля.

Как экзотический атрибут высших сил, символ художественного совершенства, сокровище, достойное самых могущественных владык, фарфор иногда появляется на живописных полотнах эпохи Возрождения. Сейчас в галерее Уффици можно видеть «Поклонение волхвов» Мантеньи: на этом полотне восточные мудрецы почтительно вручают Спасителю дары, заключенные в сосуд, напоминающий китайский фарфор. На картине Джованни Беллини «Пиршество богов», написанной в 1512 году для «камерино ди алабастро» Альфонса I д’Эсте в Ферраре, сатиры и нимфы подносят Вакху и его сотрапезникам фарфоровые чаши династии Мин, такие же, как во дворце Топкапы в Стамбуле, где художник лицезрел их собственными глазами[5]. Так, медленно, но уверенно, фарфор проникал в общественное сознание, становился символом возвышенной красоты самого загадочного и неуловимого свойства.

После того как в шестнадцатом веке португальские купцы наладили судоходное сообщение с Японией и Китаем, спрос на фарфор вырос, и восточные ремесленники значительно увеличили объем производства (в том числе за счет качества). К середине столетия португальские карраки, нагруженные блюдами, вазами, чашами и мириадами других предметов из «порцелина», бороздили моря между Макао и Лиссабоном. Затем к выгодному промыслу присоединилась голландская Ост-Индская компания, и фарфоровые изделия буквально сотнями тысяч хлынули в голландские порты на потребу европейским любителям восточной экзотики.

Во второй половине семнадцатого века в Европу ввозилось все больше фарфора разного качества — поскольку он не боится сырости, торговцы размещали его в тех частях трюма, где нельзя везти чай и пряности, лаковые изделия и шелк. Мода быстро перекинулась и на другую сторону Ла Манша; по утверждению Даниеля Дефо, в Англии ее ввела королева Мария, дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. Он сетовал, что государыня утвердила «обычай, вернее сказать, причуду украшать дома фарфором, которым все в больших количествах уставляются буфеты, секретеры и каминные полки до самого потолка; для него даже ставят отдельные шкафы, не считаясь с расходами, нередко губительными для семьи и хозяйства».