– Его жена, – сказал я.

– Ехала с ним в машине «Скорой помощи». Двое детей дома в Монтане.

Двое детей: десятилетний Нил и тринадцатилетняя Нора. Их фото показывали в новостях. Теперь они будут расти без отца – дети будут спать, положив под подушку фото покойного.

– Что будет с моим сыном? – спросил я.

– Возможны варианты, – ответил Дэвидсон. – Формально ваш сын террорист.

– Кто?

– Политическое убийство приравнивается к террору. Это дает федеральным властям большую свободу в определении наказания и формулировке обвинения.

Он помолчал, давая мне усвоить эту мысль. «Что превращает преступление в терроризм?» – думал я.

– Вам следует знать, – сказал я, – что издатель «Нью-Йорк таймс» – мой пациент.

Если мои слова и произвели впечатление, Дэвидсон этого не показал.

– Если хотите, – продолжал он, – мы можем отнести вашего сына к военнопленным. Его может судить трибунал. Это позволит нам ограничить его доступ к адвокату. Позволит задержать его, если не до бесконечности, то, по крайней мере, оттягивать суд на годы.

– Я не позволю, – сказал я.

– Как мило, – сказал Дэвидсон, – что вы считаете себя в силах нам помешать.

Мы смерили друг друга взглядами.

– Вам повезло, – продолжал он, – что правительству нужна победа. Слишком много следствий по делам террористических групп заканчиваются безрезультатно. Не хватает улик, задержание производится до преступления. Умысел на совершение чего? А тут у нас свидетели, не остывшее оружие и мертвый сенатор. Тут дело верное.

Глядя на него, я впервые начал понимать, что означает это событие. Кандидат в президенты убит. Дэнни обвиняется в его убийстве. За долю секунды мой сын стал достоянием публики. Орудием в политической борьбе, жертвой на алтарь. Для большинства он уже не ребенок, даже не человек. Действовать надо быстро, пока мой сын не стал рабом истории.

– Я имею в виду, – сказал Дэвидсон, – что за Дэниела можете не волноваться. Или лучше звать его Картером? В наших интересах сохранить ему жизнь и здоровье.

«Не спеши! – приказал я себе. – Хладнокровнее».

– Я где-то слышал, – сказал я, – что в этой стране человек невиновен, пока его виновность не доказана.

Дэвидсон пожал плечами:

– Этот вопрос мы и пытаемся решить. С кем дружил ваш сын? Зачем приехал в Техас? Почему в Сакраменто? Где встречался с инструктором? Мы должны знать, действовал ли ваш сын в составе группы.

– Не знаю, – ответил я. – В последний раз, когда звонил, он сказал, что в Сиэтле.

– Насколько нам известно, – сообщил Дэвидсон, – в Сиэтле ваш сын не бывал.

Мойерс, стоявший у двери, тронул ухо пальцем и, подойдя к Дэвидсону, прошептал что-то.

– Любопытно, – заметил тот. – Оказывается, ваш сын волонтером участвовал в агитационной компании Сигрэма в Остине, Техас. Вы знали?

Я не знал. Оказывается, я ничего не знал о сыне.

Мойерс снова зашептал. Выслушав его, Дэвидсон встал:

– Простите.

Меня оставили одного. Я сидел, сцепив зубы, рубаха под мышками промокла. Во рту стоял вкус металла. Я слышал гнусавое гудение люминесцентных ламп, сливавшееся с приглушенным гулом голосов из командного пункта за стеной. Я представил, что сына сунули в допросную, за грубый барьер. Ему придется отвечать на вопросы под дулом пистолета, в окружении злобных мужчин с намозоленными кулаками. Если слишком долго думать об этом, потеряешь сознание. Неужели и правда с последнего нашего разговора прошло три недели? Хуже, может быть, и пять. У меня заболел бок. Возможно ли, что Дэнни стрелял в сенатора?

В медицине, когда случаются серьезные ошибки, принято проводить экспертизу и посмертную консультацию. В Колумбийском университете такие собрания проводились по четвергам, в пять дня. Присутствие обязательно. Там разбирались все ляпы. Экстренная трахеотомия, случайная передозировка обезболивающих. Мы заново рассматривали симптомы, хронологию событий. Оценивали решения хирурга и резидентов. Мы не искали виноватого, а пытались учиться на ошибках. Это единственный способ совершенствоваться. Врачи знают: рано или поздно каждый допускает роковую ошибку. Такова природа нашей профессии. Врач за свою карьеру занимается тысячами пациентов, принимает тысячи решений, от которых зависит жизнь или смерть. Как же его не защищать? Тайну посмертных консультаций защищает закон. Сказанное там не может быть использовано в суде. Разве могли мы наказывать других за то, что каждый день совершаем сами? Вот почему в больницах наказывают только за самые вопиющие случаи халатности. Мы принимаем свои ошибки как уроки.

Сидя в той комнате, я позволил струйке сомнения подточить мою решимость. Что, если он это сделал? Что, если они правы: мой ребенок – убийца? Почему он совершил такой ужасный поступок? Из-за политики? Или это болезнь? Или моя вина? Или его матери? Она сломала его, безнадежно лишила детства? Слишком много вопросов, слишком много мучительных вариантов. Едва эта дверца приоткрылась, я твердо захлопнул ее.

Не спеши. Продумай все. Для постановки диагноза недостаточно данных.

Надо увидеться с Дэниелом. Надо познакомиться с уликами. Пока я не увижу картину в целом, могу быть уверен в одном: мой сын был в той толпе и теперь арестован. Я доберусь до дна. Я – человек, который ничего не принимает на веру; человек без предрассудков, не позволяющий эмоциям встать на пути фактов. Пока власти не предъявят неопровержимые доказательства вины моего сына, я сохраню объективность. Буду собирать факты и делать обоснованные выводы. Меня всю жизнь этому учили.

Чтобы узнать все, понадобилось много месяцев.

Есть качество, которым обладают не все политики. Величие. Они будто заполняют собой пространство. Говорят, таким был Джек Кеннеди. То же самое говорили о Рональде Рейгане и Билле Клинтоне. Такие мужчины (обычно именно мужчины) в каждую, самую будничную беседу привносят остроту и сосредоточенность. Мои друзья, общавшиеся с Клинтоном, отмечали, что он как никто умел вцепиться в каждое слово собеседника и полностью сосредоточиться на нем даже в короткой и незначительной встрече. Его внимание ошеломляло, приводило в смущение, помещало человека, пусть и на секунду, в центр чудесной вселенной. Такой разговор хотелось продолжать и продолжать.

Тем же качеством обладал Джей Сигрэм. До прихода в политику он служил федеральным прокурором и вел крестовый поход за то, чтобы каждый преступник, будь то физическое лицо или корпорация, нес наказание. Сын матери-одиночки, он рос в бедности. Первый раз пробился в Сенат в возрасте тридцати четырех лет. Красавец шести футов ростом. Умел улыбаться и говорить с пылом баптистского проповедника. За годы работы с судами присяжных он усвоил, что манера преподнесения не менее важна, чем содержание речи. За шесть лет в Сенате он вырос в лидеры демократов. Был скор на шутку, с ним люди чувствовали себя свободно. В комнате, полной пустых улыбок, его улыбка оказывалась настоящей. 20 января, когда он объявил, что выдвигает свою кандидатуру, над страной словно включили свет, и светофоры на всех перекрестках загорелись зеленым.