— И так хорошо.

Это и правда было хорошо. Солнце разбросало по снегу золотые блики, а ветер гнал по склону блестящий серебром позёмок. По правую руку горел фонарями кампус, а слева мигал трамвайными огнями серпантин.

— А вооон там, — я перегнулась через перила и вытянулась, — такое тёмное, видишь? Это станция канатной дороги. Её уже много лет строят, но так и не запустили.

Арден стоял чуть позади, и, наверное, станции ему не было видно. А выпрямившись, я вдруг обнаружила, что он как-то естественно приобнимает меня за талию.

Постояла. Взвесила. Через плотную ткань пальто и пушистый шарф я не чувствовала ни чужого тепла, ни его близости, но рука оказалась неожиданно тяжёлой.

Лежит прилично, можно сказать — культурно. И перчатки, опять же.

И вообще, взрослые ж люди.

Я скосила взгляд в сторону и поняла, что Арден опёрся свободной рукой на перила, чуть склонился, и наши лица оказались на одном уровне. Нос у него, конечно… только на монетах и печатать, — для всего остального можно было бы обойтись носом и попроще. Глаза тёмные, не разглядеть, какого цвета; волосы выбиваются из-под шапки.

А губы тонкие, по-мужски бледные.

Арден смотрел на меня будто бы с ожиданием, и я смутилась. Неловко облизнула губы. Снова посмотрела ему в глаза и совсем растерялась.

Мне кажется, — или он и правда хочет чего-то такого?

Я зажмурилась, и почти сразу ощутила лёгкое касание в уголке губ, и ещё одно, и ещё — пока я не ответила рваным выдохом.

Влажно. Немного странно. Дыхание тёплое, а губы холодные, но я быстро отогреваю их своими; чужие ресницы щекочут лицо.

Арден чуть сдвинулся в сторону, распрямился, обнял меня второй рукой. Мне пришлось привстать на носочки, чтобы не разрывать касания губ, — носы всё-таки мешаются, но можно чуть склонить голову, — и я кое-как подстраиваюсь под движения, касаюсь чужих губ языком и пускаю его глубже.

Поцелуй тёплый, медленный и безвкусный. Я раскатываю воздух по нёбу, мой спящий зверь настораживает уши, поднимает нос; артефакт болезненно нагревается, и я сглатываю предчувствие запаха.

Арден легко прикусил мою губу и медленно отстранился.

— Зайдём куда-нибудь? — его глаза улыбались. — Я обещал тебе пунш.

В единственном на верхней площади кафе не подают пунша, и я заказала какао. Его принесли в большой толстостенной кружке, а рядом в блюдце — крохотные зефирки.

— Если бы ты могла сделать абсолютно любой артефакт, — Арден влил в чайник мёд и теперь размешивал его длинной ложкой, — что бы это было?

Я улыбнулась в кружку.

Это был почти опасный вопрос, и у меня не было на него простого ответа, только неловко-лживые и уклончивые. Но во мне размягчилось что-то, согрелось; выворачиваться и нервничать стало лениво, и я сказала, прищурившись:

— Секрет.

Арден глядел на меня остро, и мне вдруг сделалось легко — и захотелось его подразнить.

— Могу сказать номер два, — я прокатилась подушечкой пальца по борту кружки. — Но, даже не знаю… возможно, тебе не понравится. Посчитаешь, что я меркантильная.

— Если ты думаешь, что я не люблю деньги — тебя дезинформировали!

— В общем, я бы сделала такую маааленькую коробочку… которая сама собой переводила бы слова в заклинания. Со всеми герундиями и конъюнктивами, склонениями и падежами. Чтобы щёлк! И ледяная летучая мышь.

— А не баклажан с глазами?

— Огурец с ушами!

— У него не было пупырышек.

— Ты что, огурцов никогда не видел?

— С ушами?

— Не важно. Это золотое дно!

— Огурцы?

— Да нет же! Переводчик! Только представь: покупаешь артефакт — и становишься могущественным заклинателем. И даже учиться пятнадцать лет не надо!

— Тебя убьют, как только ты заикнёшься о такой разработке, — серьёзно сказал Арден. — И спихнут всё на подлое заклинательское лобби. Скандал, политика, революция. Улицы утопают в крови. И всё потому, что кое-у-кого излишне тонкий художественный вкус!

— Ну знаешь ли, — я сделала неопределённый жест в воздухе. — Это, можно сказать, издержки.

И спрятала улыбку в какао.

Мы болтали обо всяких глупостях: о том, какие бывают преподаватели, о том, почему Амрис Нгье не выстроил свой университет в месте с климатом помягче, и даже о том, когда в Огице всё-таки закончат канатную дорогу. Потом долго размышляли, кем было бы родиться интереснее — колдуном или лунным, а Арден рассказывал что-то уморительно смешное про текущую крышу в доме Волчьего Совета.

— Ты же работаешь где-то, да?

— У Чабиты Ту, — я кивнула. — У неё мастерская на Весенней улице, это за голубым мостом.

Арден помолчал немного, будто сомневался, и всё-таки спросил:

— А много здесь вообще мастерских?

— Штук тридцать, — я пожала плечами. — Может чуть меньше, не знаю. Но тебя, наверное, не возьмут, разве что совсем уж на подай-принеси… у подмастерьев работа в основном с материалами, а у тебя с ними по-моему пока не очень.

— Говори прямо: руки из жопы.

Арден фыркнул, и я тоже рассмеялась.

— Отойду на минутку.

Я сидела у окна, грея в руках пустую чашку из-под какао. Я не многого ожидала от этой прогулки: это Ливи могла сколько угодно язвить про красивое бельё, красавчиков и приятное времяпрепровождение, — а я не великая сердцеедка. Думала, будет неловко, муторно, скучно и немного терапевтично. Для того и пошла: впитывать, что другие дороги — есть, и что те, старые, давно уплыли в густой влажный туман.

Нельзя же всегда быть букой, Кесса. У тебя теперь новая жизнь, так живи её, пожалуйста, как-нибудь так, чтобы не было мучительно стыдно за потерянное время.

И девчонки подначивали: сходи. Он, в конце концов, не кусается (а если кусается — так на то прогулка и в публичном месте, чтобы визжать и звать полицию). Даже если окажется занудой, ничего в этом такого; главное, ты вспомнишь, что так тоже — можно, и найдёшь потом кого-нибудь другого, хорошего и ненапряжного.

Арден не был занудой. А я сама с ним становилась какая-то другая: смешливая, лёгкая, и смотрела на него… словом, как-то не так смотрела. Целоваться, правда, было странно, мокро, неудобно и бессмысленно, — но зачем-то же люди это делают? Может, это просто уметь надо.

В общем, я почти решила повторить этот эксперимент на обратном пути, когда где-то в стороне раздался оглушительный грохот и звон.

Я подскочила на месте, вытянула шею. Вокруг — я видела это краем глаза, — гости тоже повставали, обернулись. Возрастная лунная мгновенно закуталась в свет так, что взгляд с неё соскальзывал сам собой; двоедушник-подросток ощерился звериными клыками, а сквозь жидкие бакенбарды пробилась жёсткая тёмная шерсть.