Думал, что так и не прожил свою жизнь.

Он сказал жене, что таких маслин нет, и она попросила заехать еще в один магазин, а если и там не будет, то возвращаться домой, так как гости уже начали собираться. Он спрятал телефон и направился к машине.

Темно, восьмой час, середина декабря, в Москве слякоть.

Он уселся в машину, но поехал не сразу. Мокрый снег залепил лобовое стекло, он перестал видеть, что происходит снаружи, мир ограничился холодным салоном, свернулся в горошину, свился в клубок. Он включил приемник. Чей-то голос сказал: «…около нуля…». В боковое стекло постучали. Лицо за стеклом было размыто, оно как будто таяло.

Он опустил стекло. Женщина сказала продрогшим голосом:

– Простите, вы не могли бы меня подбросить?

Дыхание ее было влажным.

– До метро. Двести рублей.

Он отворил дверцу. Она уселась и сказала:

– Холодно.

До метро было минут десять. Ехал не спеша. Женщина ему понравилась, только он не знал, чем. Он хотел угадать, прежде чем ее высадит. На светофоре перед метро спросил:

– Далеко вам еще?

– В область.

Часы у нее на запястье. Старые. Он помнил такие у мамы. Что-то в ней чудилось из того, давно прошедшего времени.

Сейчас таких лиц не бывает – так примерно он подумал.

Их только на фотографиях можно увидеть или в хронике.

Лицо казалось молодым – полумрак растворял морщинки. И хорошо, пусть растворяет, иногда совершенно не хочется никакой четкости, ясности, определенности. Полумрак растворяет и разделяет.

– Как долго красный! – воскликнула она.

– Торопитесь?

– Электричка в двадцать сорок пять. Следующую ждать два часа, я не выдержу и усну где-нибудь в зале ожидания, я ночь не спала и едва на ногах, если я усну, то уже до утра, и опять весь день маяться, потому что человек, к которому я еду, бывает дома только к вечеру, а мне его нужно застать. Долгая история. Но почему красный до сих пор? Может, светофор сломался?

– Правительство едет.

– Черт!

Когда она говорила, иллюзия того, что ее лицо принадлежит прошлому, исчезала. И таким образом, когда она то молчала, то говорила, ее лицо то уходило в туман времени, то выступало из него и становилось прозаически близким. Это волновало. Еще ему было любопытно, один он ее так воспринимает или нет?

«Дворники» упорно расчищали поле обзора, поле снежной битвы.

– Трасса пуста, – сказал он, – сейчас промчатся.

– Тогда вот что, – сказала женщина и выложила на приборную панель две сотенные, – спасибо, а я побегу, быстрей вас к метро успею.

Она стала отщелкивать ремень безопасности.

– Куда вам конкретно ехать?

– По Ярославке. Далеко. За Пушкино.

– Пристегните ремень. Я вас довезу.

Он не очень разбирал выражение ее лица в полумраке, и она, очевидно, не разбирала, что выражает его лицо, всматривалась близоруко-удивленно.

– Вам по пути?

– Да.

Правительство тем временем пролетело. Опустевшую трассу перебежала дворняга, точнее, перешла. Она не спешила, знала каким-то образом, что можно не спешить.

– Я смогу еще двести рублей заплатить, не больше.

Дали зеленый.

Дома собирались гости, жена волновалась, посматривала на часы. Николай Алексеевич вез незнакомую женщину далеко, за город. Совершал неразумный поступок. А Николай Алексеевич был человеком разумным.

Что на него вдруг нашло, он и сам не мог объяснить. Почему-то не хотел он упускать эту женщину, она его встревожила, он сам себе должен был разъяснить чем. Да, в этом, наверно, и заключалось всё дело: он не любил неясностей.

Она меж тем успокоилась в мягком кресле, расслабилась и задремала. Он выключил радио. Старался ехать ровно, без толчков. Зазвонил его мобильник. Он нажал кнопку, сказал в наушник:

– Да?

Старался говорить негромко, но спутница проснулась. Ночь скрывала, скрадывала приметы времени. Время было украдено, они ехали вне его по ночному шоссе.

Он разъяснил в наушник:

– Закон трактуется неоднозначно. Формулировка должна быть особенно осторожной. Я предлагаю вернуться к первому варианту.

Отключил телефон.

Ехали в ровной тишине, и он думал, что сейчас она снова уснет, сомлеет. Огни приближались и вдруг оказывались позади.

– Вы юрист? – спросила она.

– Нет, – соврал он.

Она смотрела вперед, на дорогу, отрешенно, вся отдавшись движению, полету. В темноте это и правда казалось полетом, тверди не чувствовалось, огни проносились в черном пространстве, почти космическом.

– Я ресторанный критик, – зачем-то сказал он.

Он остановил машину и приоткрыл дверцу, чтобы вдохнуть здешний тихий воздух. Услышал шорох и не сразу понял, что это с шорохом идет снег. Пассажирка выложила еще двести рублей на приборную панель. Попрощалась и забыла о нем.

Он наблюдал, как она выбирается из машины, идет к подъезду, поскальзывается и удерживает равновесие.

Николай Алексеевич видел из машины окно освещенного желтым светом подъезда. Видел ее, поднимающуюся по лестнице. Картинка в волшебном фонаре.

Она поднялась на площадку.

На втором этаже осветилось окно.

Он всё чего-то ждал. Медлил уезжать.

Вдруг увидел в волшебном фонаре, как она спускается по маршу, придерживаясь за обшарпанные перила белой рукой.

Свет всё горел на втором этаже.

Она вышла из подъезда. Прежние ее следы уже занесло.

Свет в окне погас, но кто-то там стоял за потемневшим окном и смотрел, как она выходит.

Снег поскрипывал.

– Садитесь, – позвал он ее.

Она обошла машину и села рядом с ним.

– Зачем вы не уехали?

– Ждал.

– Чего?

– Не знаю.

Она молчала и смотрела в залепленное снегом окно. «Дворники» замерли.

– Куда едем? – спросил он.

– А вам не надо домой?

– Нет. Я в отпуске.

– Вы мне скажите сразу, чего вы от меня ждете?

– Ничего.

– Денег у меня нет.

– Я понял.

– И… ничего вы от меня не дождетесь.

– Я понял.

– По виду вы человек солидный. Положительный, как сказали бы прежде.