— Вы хотите сказать, — поспешно спросил я, — что ощущаете его астральное присутствие?

— Ну, хватит, наконец, — сказал он с досадой. — Кажется, весь месяц я был игрушкой разных Бэзилов Кингов и легковерных дам по всей стране. Мое имя, сэр, — Косгроув П. Харден. Я не мертв. Я никогда не был мертвым и, прочтя эту книгу, впредь поостерегусь им стать!

II

Девушка по ту сторону прохода была настолько ошеломлена моим изумленным и горестным криком, что поставила крестик вместо нолика.

Перед моим мысленным взором возникла длиннейшая очередь людей, протянувшаяся от Сороковой улицы, где расположено мое издательство, до Бауэри: у каждого в руках «Аристократия иного мира» и каждый требует назад два доллара пятьдесят центов. Я быстро прикинул, нельзя ли поменять там все имена и превратить документальную книгу в фантазию. Но поздно. Триста тысяч экземпляров уже разошлись по рукам Американской Публики.

Когда я немного оправился, молодой человек рассказал мне, что с ним было после того, как его зачислили в мертвые. Три месяца в немецкой тюрьме… десять месяцев в госпитале с воспалением мозга… еще месяц до того, как он смог вспомнить свое имя. Через полчаса после прибытия в Нью-Йорк он встретил старого друга, который посмотрел на него, подавился воздухом и свалился замертво. Когда друг ожил, они пошли в аптеку-закусочную выпить по коктейлю, и там за час Косгроув Харден выслушал такую историю о себе, какой не приходилось слышать ни одному человеку на свете.

Он поехал на такси в книжный магазин. Нужная ему книга была распродана. Он сразу поехал на поезде в Джолиет, Огайо, и игрою случая книга оказалась у него в руках.

Первой моей мыслью было, что он шантажист, но, сравнив его с фотографией на странице 226 «Аристократии иного мира», я убедился, что он несомненно Косгроув П. Харден. Он похудел и постарел по сравнению со снимком, усов не стало, но это был тот же человек.

Я вздохнул — глубоко и трагически.

— И продается лучше любой фантастики.

— Фантастики! — сердито подхватил он. — Это и есть фантастика!

— В каком-то смысле, — согласился я.

— В каком-то! Это чистая фантастика! Налицо все отличительные свойства фантастики: это длинная душистая ложь. Вы назовете ее фактом?

— Нет, — спокойно ответил я. — Назову этот род литературы средним между документом и домыслом.

Раскрыв книгу наугад, он горестно вскрикнул, отчего рыжая девушка по соседству прервала полуфинальный, видимо, матч по крестикам-ноликам.

— Смотрите, — простонал он. — Смотрите! Написано: «Понедельник». Задумайтесь о моем существовании в «том краю» в понедельник. Я вас прошу! Посмотрите! Весь день я провожу за тем, что нюхаю цветы. Видали? Сто девяносто четвертая страница наверху — я чувствую, как пахнет роза.

Я осторожно поднес книгу к носу.

— Ничего не чувствую, — сказал я. — Может быть, типографская краска…

— Не нюхайте, — крикнул он. — Читайте. Я нюхаю розу и на двух абзацах впадаю в восторг по поводу инстинктивного благородства человека. От одного легкого аромата. Затем я посвящаю час маргариткам. Господи. Я никогда не смогу показаться на встрече выпускников.

Он перелистал несколько страниц и снова замычал.

— Тут я с детьми — танцую с ними. Я провожу с ними целый день, и мы танцуем. И хоть бы приличный шимми. Нет, мы выделываем что-то эстетическое. Я не умею танцевать. Я не выношу детей. Не успел я умереть, как превратился в помесь нянечки и артиста кордебалета.

— Но послушайте, — сказал я с укоризной, — считается, что это очень красивое место. Видите, описана ваша одежда. Вы одеты… посмотрим… — во что-то воздушное. Оно развевается у вас за спиной.

— …что-то вроде кисейного нижнего белья, — угрюмо уточнил он, — и на голове у меня листья.

Я вынужден был признать — на листья косвенно указывалось.

— И все-таки, — настаивал я, — подумайте, насколько могло быть хуже. Ведь он мог сделать из вас совсем посмешище, если бы вы отвечали на вопрос, какой номер был на дедушкиных карманных часах или о трех долларах восьмидесяти центах, которые вы задолжали после партии в покер.

Наступило молчание.

— Странный фрукт мой дядя, — задумчиво сказал он. — По-моему, он немного сумасшедший.

— Нисколько, — уверил я его. — Я всю жизнь имею дело с авторами, и он самый здравый из всех, с кем я имел дело. Он никогда не пытался взять у нас взаймы, никогда не просил нас уволить весь рекламный отдел и никогда не упрекал нас в том, что ни один из его друзей в Бостоне не может достать его книгу.

— Тем не менее я намерен как следует отдубасить его астральное тело.

— И это все, что вы запланировали? — с тревогой спросил я. — Вы ведь не явитесь под настоящим вашим именем, не сорвете продажу книги?

— Что?!

— Ну конечно, вы так не поступите. Подумайте, каким это будет разочарованием для всех. Вы сделаете несчастными полмиллиона людей.

— Все женщины любят быть несчастными, — угрюмо сообщил он. — Возьмите мою девушку, мы были с ней помолвлены. Как, вы думаете, она отнеслась к моим цветочным занятиям, пока я отсутствовал? Думаете, она одобрила мои танцы с девочками по всей странице двести двадцать один? Практически нагишом!

Я был в отчаянии. Надо сразу услышать самое худшее.

— И что… что вы намерены сделать?

— Сделать! — взорвался он. — Я намерен отправить моего дядю в тюрьму — и вместе с его издателем, его литературным агентом и всей компанией вплоть до последнего типографского мальчика на побегушках, подносчика литер.

III

В Джолиет мы прибыли в девять часов утра, и к этому времени я успел его более-менее урезонить. Его дядя — старый человек, объяснил я, и впал в заблуждение. Он обманулся, это несомненно. У него, может быть, слабое сердце, и при виде племянника, вдруг появившегося на дорожке, он может просто умереть.

В глубине души я, понятно, надеялся, что мы можем прийти к какому-то компромиссу. Если уговорить Косгроува, чтобы он за умеренную сумму лет пять побыл в нетях, тогда, пожалуй, все обойдется.

Так что со станции мы пошли в обход городка и в гнетущем молчании преодолели полмили до дома доктора Хардена. Шагов за сто я остановился и сказал Косгроуву:

— Подождите здесь. Я должен подготовить его. Через полчаса вернусь.

Он сперва возражал, но в конце концов хмуро уселся в густой траве у обочины. Я отер испарину на лбу и пошел по дорожке к дому.

Сад доктора Хардена был залит солнцем; цвела японская магнолия и роняла розовые слезы на траву. Я увидел его сразу: он сидел у открытого окна. В комнату лился солнечный свет, ложился продолговатыми клетками на его стол и разбросанные бумаги, дальше — на живот самого доктора Хардена и выше — на щетинистое лицо под белой кровлей. Перед ним на столе лежал коричневый конверт, и худые пальцы доктора перебирали только что извлеченные из конверта газетные вырезки.