погаснуть, разделась и легла спать, думая о том, как я вернусь домой на следующее лето и что я скажу этому противному тощему мальчишке.

…надеюсь, его здесь уже не будет следующим летом, конечно же.

Глава 4. Новенькие в Джаксвилле

Одна тысяча пятьсот второй год

В Джаксвилле всегда было очень тихо.

Разговаривали там редко, смеялись и того реже, слёзы закусывали кулаком, за крик наказывали молча, быстро и больно, за попытку воспользоваться даром сажали в «ти′хоньку» — тёмную пустую комнату и не кормили вовсе, пока провинившийся не становился шёлковым. Вообще, голодом там наказывали часто, а есть хотелось всегда, особенно самым маленьким питомцам Джаксвилля. Это заведение было предназначено для детей от шести до двенадцати лет, мальчиков и девочек вперемешку.

День, когда Четвёртая и Двадцать вторая оказались в Джаксвилле, был типичным осенним деньком в северной части Айваны, пасмурным, сырым и каким-то разбухшим, точно кусок чёрствого хлеба, упавший в лужу. Двух новеньких шестилетних девочек привезли аккурат к обеду, посадили на скамейку перед главным корпусом, строго приказали ждать, не вставать и никуда не уходить.

Четвёртая, с рождения скитавшаяся по приютам, смотрела настороженно и воинственно. Двадцать вторая, которую забрали из семьи, то и дело тёрла грязными кулачками покрасневшие припухшие глаза, но уже не плакала, только нос у неё иногда дёргался, словно ей не нравился запах. Но у Джаксвилля вовсе не было никакого запаха, кроме разве что приторного запаха хлорной извести.

Главный корпус, где располагались и учебные, и жилые комнаты, был довольно внушительным трёхэтажным зданием с покатой крышей и маленькими зарешёченными окошками. Четвёртую дом оставил равнодушным, больше удивила ограда: высоченная кирпичная стена с остроконечными металлическими иглами сверху.

Двадцать вторая смотрела на детскую площадку. Там были верёвочные качели, точнее, простая деревянная досочка на порядком облезших верёвках, спускавшихся с высокого дуба, гора песка с торчащими из него деревянными лопатками, изрядно перекосившаяся карусель и качалка-балансир, тоже старая, облезлая и потерявшая все свои краски со временем.

— Пошли? — спросила Четвёртая, а Двадцать вторая в ужасе покачала головой с двумя тёмно-русыми, толстенькими, всё ещё аккуратными, несмотря на все безумные события этого нелёгкого дня, косичками:

— Ты что! Нас накажут.

— Мы же недалеко, — Четвёртая протянула чумазую ладошку с чёрными обкусанными ногтями. — Идём!

Двадцать вторая тут же соскочила со скамейки и пошла за ней. Четвёртая знала — если она говорит таким голосом, люди ей никогда не отказывают. Правда, сегодня, когда её увозили из прежнего приюта, ей не удалось воспользоваться этим — кажется, у забиравших её людей были затычки в ушах.

…качель-качалка тихонько поскрипывала в полной тишине этого странного угрюмого места, на первый взгляд безлюдного и давно заброшенного.

Скрип-скрип.

Скрип-скрип.

Ветер неспешно перебирал бурые дубовые листья, в изобилии гниющие под ногами. Четвёртой надоело кататься, и она спрыгнула с качелей, стараясь не зацепиться за ржавый металлический гвоздь, торчавший прямо из сидения — лечебные снадобья плохо действовали на неё, у таких, как она, любые раны заживали долго. Принялась выбирать целые жёлуди и собирать их в подол платья.

— Зачем они тебе? — спросила Двадцать вторая.

— Там, где я была раньше, говорили, что если их пожарить на костре, то можно есть.

— Разве нас не покормят?

Четвёртая пожала плечами. По её опыту, такой ответственный вопрос, как еда, нельзя доверять взрослым.

— Мама привезёт еду, — чуть дрогнувшим голосом сказала Двадцать вторая и засунула в рот большой палец, пытаясь справиться с накатывающим приступом удушливой паники. — Вечером. А завтра она меня отсюда заберёт.

— А, об этом забудь. Никаких мам больше нет. Всем вам так говорят. Твоя семья тебя бросила, или они все умерли. Ты всегда будешь теперь жить тут.

Двадцать вторая снова сморщила нос, явно собираясь зареветь — но вместо этого застыла, лицо её словно окаменело.

— Эй, ты чего? — Четвёртая попятилась, споткнулась о качели, жёлуди рассыпались по ковру из листьев. — Чего?

— Огонь… — прошептала Двадцать вторая. — Жарко. Горячо! Больно!

— Где? — заозиралась Четвёртая. — Где?

Всё было спокойно, только немного усилился ветер, и теперь поскрипывали верёвочные качели, мерно раскачиваясь вперёд-назад.

Двадцать вторая вдруг закричала, истошно, жутко, сгибаясь пополам, и Четвёртая схватила её за руку, потащила назад к скамейке, девчонка не вырывалась, только скулила что-то про огонь, кашляла и со свистом втягивала ртом воздух.

Те, кто их привёл, появились быстро, вырвали влажную ладошку Четвёртой, через несколько бесконечных секунд притащили ведро с водой — и вылили Двадцать второй прямо на голову.

Кричать и задыхаться она перестала, обмякла, одна из женщин взяла её на руки, небрежно, как мешок.

Их поселили вместе, рядом с ещё одной насупленной круглолицей веснушчатой девочкой, её номер был Двадцать. На руках девочки мирно лежала то ли дохлая, то ли спящая здоровенная бурая крыса.

— Чё с ней? — спросила старенькая, кивая на Двадцать вторую, сжавшуюся в комок на продавленной почти до пола кровати. — Орать по ночам будет?

Четвёртая покосилась на свою первую знакомую, пожала плечами. В мокрой одежде ей, должно быть, было холодно.

— Здесь едят крыс? — деловито поинтересовалась она вместо ответа.

— Нет. Это Ноль, моя личная крыса. Попробуешь её сожрать или обидеть — убью, — предупредила девчонка с номером двадцать.

— Сама жри, очень надо, — Четвёртая с сожалением подумала об оставленных на площадке жёлудях. Подошла к Двадцать второй и накинула на неё тонкое колючее одеяло.

Глава 5. Откуда он узнал?

Одна тысяча пятьсот десятый год

Вокруг особняка семейства достопочтенных Флорисов — крайне живописный пейзаж. Аккуратные четырёхэтажные особняки, как заведено, окружают пышные сады в форме правильных шестиугольников с лиственными и хвойными деревьями, посаженными в зависимости от вкусов, знаний и старательности хозяев аккуратными рядами либо же хаотично и вперемешку.

Наверное, если смотреть на северную часть Флоттервиля с высоты птичьего полёта, можно было бы провести аналогию с пчелиными сотами: шесть шестиугольных имений (наше — как раз на северо-западе), а в центре — аккуратный пруд, где вот уже тридцать девять лет — почти в три раза больше, чем я живу на свете! — регулярно наводит порядок малье Сиора, вдова какого-то крайне знаменитого в прошлом учёного Лауриса Сиора. Не имею ни малейшего понятия, какими именно научными открытиями был знаменит покойный мальёк Лаурис, но его благообразная старушка-вдова с мая по октябрь день-деньской бродит по берегу пруда с клюкой в руках и расправляет нимфеи, пистии и водокрасы, аккуратно раскладывает камни на берегу, чем-то обрызгивает пышные заросли рогоза и осоки, и не исключено, что подкармливает местных жаб, проверяя, чтобы они квакали в одной тональности.