– Женщину несу, – со всей ответственностью заявил Райдо, придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча сползти.

– К-куда?

– Наверх. Возьми корзинку.

Райдо палец вытянул, показывая ту самую корзину, которую надлежало взять. И добавил:

– Только тихо. Ребенок спит.

Дайна не шелохнулась.

Она переводила взгляд с Райдо, который под этим самым взглядом чувствовал себя неуютно, хотя, видит жила, ничего дурного не делал, на корзинку.

С корзинки – на приоткрытое окно.

И снова на Райдо.

Лицо женщины менялось. Оно было очень выразительным, это лицо. Прехорошеньким. Она сама, почтенная вдова двадцати двух лет от роду, была прехорошенькой, круглой и мягкой, уютной, что пуховая подушка. И пожалуй, не отказалась бы, ежели бы у Райдо появилось желание на эту подушку прилечь.

Желания не было: в пуху он задыхался…

– Вы… вы собираетесь… ее в доме оставить? – В голосе Дайны прорезалось… удивление?

Раздражение?

Райдо не разобрал, выпил много.

– Собираюсь, – ответил он.

– В доме?

– Ну не на конюшне же!

Розовые губки поджались. Кажется, Дайна полагала, будто на конюшне альве будет самое место.

– Корзину возьми. – Эта злость была иррациональной. На Райдо порой накатывало, от выпитого ли, от боли, которая выматывала душу, не суть, главное, что порой в этой самой душе поднималась волна черной злобы.

К примеру, на Дайну. К корзине она приближалась бочком, точно младенец этот способен ее обидеть. И за ручку брала двумя пальчиками…

– Уронишь, сама на конюшню жить пойдешь. – Райдо повернулся спиной к экономке. Быть может, если он не будет на нее смотреть, то злость исчезнет.

– Вы… вы несправедливы, – всхлипнула Дайна, и Райдо ощутил укол совести.

И вправду несправедлив.

Он вообще порой редкостная скотина, но тут ничего не поделаешь – характер. А Дайна… Дайна досталась ему с этой растреклятою усадьбой. Супруг ее был управляющим. Кажется. Она точно говорила, кем он был, и вздыхала, сожалея, что брак ее не продлился и год… и еще что-то такое рассказывала.

Сейчас Дайна молчала, и молчания ее хватило до второго этажа: странно, но по лестнице Райдо поднялся без особого труда. Дверь открыл первую попавшуюся и пинком, потому как руки было страшно от стены оторвать.

– Вы… вы не можете оставить ее здесь, – произнесла Дайна, поставив корзинку с младенцем на пороге.

– Почему?

– Что скажут соседи?

Райдо сбросил альву на кровать и только потом ответил:

– А какое мне, хрысь тебя задери, дело до того, что скажут соседи? Принеси бульона. Надо эту, обморочную, напоить.

– Он для вас!

– Обойдусь.

– Он холодный…

– Подогреешь. – Райдо заставил себя выдохнуть и очень тихо, спокойно произнес: – Дайна, пожалуйста… принеси бульона.

К счастью, дальше спорить Дайна не стала.

Доктор явился незадолго до рассвета.

Сняв плащ, промокший насквозь, он передал его в руки Дайны.

– Доброй ночи, – вежливо поздоровался доктор.

С него текло.

Редкие мокрые волосы прилипли к лысине, и воротничок рубашки, пропитавшись влагой, сделался серым, а серый костюм – и вовсе черным. И доктор смахивал воду с лица ладонями и волосы норовил отжать, отчего те топорщились.

Рыжие.

Раньше Райдо не обращал внимания, что волосы у его доктора ярко-рыжие, какого-то неестественного, морковного оттенка, совершенно несерьезного.

И веснушки на носу.

И яркие синие глаза. Уши оттопыренные, покрасневшие от холода. И как человек с оттопыренными ушами может что-то в медицине понимать?

– Я вижу, вам намного лучше, – и голос неприятный, высокий, режущий. От него у Райдо в ушах звенеть начинает.

Или не от голоса, но от виски? А ведь Райдо так и не нашел бутылку… зря не нашел, глядишь, и легче было бы.

Нат держался сзади, глядя на доктора с непонятным раздражением.

– Намного, – согласился Райдо и ущипнул себя за ухо.

Детская привычка. Помнится, матушку она безумно раздражала, хотя ее, кажется, все привычки Райдо безумно раздражали, но что поделать, если ему так думается легче?

– Я рад.

Доктор держал в руках черный кофр, сам вид которого был Райдо неприятен.

– В таком случае, быть может, вы соизволите пояснить, какое срочное дело вынудило этого… в высшей степени приятного молодого человека заявиться в мой дом? Вытащить меня из постели и еще угрожать.

– Нат угрожал?

Дайна подала доктору полотенце, которым тот воспользовался, чтобы промокнуть и лысину, и волосы.

– Представляете, заявил, что если я не соберусь, то он меня доставит в том виде, в котором я, уж простите, пребывал… потрясающая бесцеремонность!

– Нат раскаивается, – не слишком уверенно сказал Райдо.

И доктор величественно кивнул, принимая этакое извинение.

Нат, фыркнув, отвернулся.

А сам-то вымок от макушки до пят, и, что характерно, пятки эти босые. Стоит в домашних штанах, в рубашке одной, которая ныне к телу прилипла. Тело это тощее, по-щенячьи неуклюжее, с ребрами торчащими, с впалым животом и чрезмерно длинными руками и ногами, с рябой шелушащейся кожей. И надо бы сказать, чтоб переоделся, но Райдо промолчит. Хочется Нату геройствовать, по осеннему дождю едва ли не голышом разгуливая? Пускай. Дождь – не самое страшное… дождь, если разобраться, вовсе ерунда.

А Дайна чаю ему заварит, с малиновым вареньем.

Все награда.

– Так что у вас случилось? – не скрывая раздражения, произнес доктор.

И Райдо очнулся. О чем он, бестолковый пьянчужка, думает?

– Случилось. Ребенок умирает.

Рыжие брови приподнялись, выражая, должно быть, удивление. А и вправду, откуда в этом яблоневом предсмертном раю ребенку взяться? И Райдо велел:

– Идем.

Малышка уже не спала.

Она лежала тихонько в той же корзине, и Райдо подумалось, что следовало бы найти для нее иное, более подходящее для младенца, пристанище. И пеленки, чтобы белые и с кружевом, вроде тех, в которые племянников кутали.

– Не выживет, – сказал доктор, развернув рубашку. И брался за нее двумя пальцами, точно ему было противно прикасаться или к этой рубашке, или к младенцу.

Руку отнял, пальцы платочком вытер.