Забудь меня, не прекословь…

А потом еще в песне «Один в ночи», большой удаче ателье:

Я вышел в путь,

Я вышел в ночь,

Спешу я вновь

Сказать: забудь,

Забудь свою любовь…

Столько было текстов, которые им не удавалось понять, потому что они сами ничего не забывали.

К тому же еще эти так часто произносимые фразочки: я забыл, я опять забыл, боюсь забыть, я забыл о времени, заставить забыть, мне жаль, что я забыл. Или: я забыла портфель (Бетти); я забыла, что молоко на плите (мадам Леа); не забывайте, что мертвый сезон никогда не опаздывает (мсье Альбер); вы обо мне забыли, Морис (мадам Андре); хотелось бы забыть, да не получается (Шарль); я никогда не забываю записывать заказы (тоже мсье Альбер).

Эти последние слова мсье Альбера звучали довольно загадочно, и три наши жакетки не слишком хорошо понимали их. Почему он никогда не забывал записывать что-то, что боялся забыть? Если все нужно записывать, значит, есть опасность забыть, убеждали они себя.

И верно, на кроильном столе мсье Альбера, прямо возле телефона, лежала книжечка, которую он называл ежедневником и в которой карандашом записывал всё: заказы, сроки, встречи и еще кучу всякой всячины.

— Значит, так, — сказала «Не зная весны» своим соседкам, — с нами что-то случается: слово, имя, история, песня, событие, а потом, если этого больше не происходит, то получается, будто ничего и не происходило. Так это и есть забвение? Это знать что-то, а потом уже не знать?

— Выходит, забыть можно только то, что знаешь, — сделали вывод две другие.

Наступило молчание. «Не зная весны» не преминула воспользоваться им, чтобы подумать о том, что не посмели произнести ни «Без вас», ни «Месье ожидал». Слово «забудь» присутствовало уже в третьей строке песни, по которой она была названа, и его близость со словом «счастье» повергла ее в состояние неуверенности, граничащей со смятением.

Молчание прервала «Без вас». Ей вспомнилось стихотворение, прочитанное Бетти и оказавшееся для них столь решающим. Правда, слово «вспомнилось» по отношению к ним было неправильным, поскольку вспомниться, то есть вернуться, может лишь то, что уходило. Когда одна из них говорила: «вспомните» — это просто была фигура речи.

Вспомните, — сказала она, и все трое прыснули со смеху, — вспомните: «О, вы ошиблись, мсье, / нет у меня головы, / на чем же, по-вашему, я / должен шляпу носить?» И «Без вас» пускается в рассуждения:

— Почему человеческая память неполноценна? Почему люди никогда не помнят того, что знали? Бесспорно, потому, что у них есть тело и память селится там. Почему они иногда говорят: «Я ношу эту песню в глубине сердца», если способны, как мы, спеть ее целиком? Следовательно, память живет там, в сердце? А когда они говорят: «У него большое сердце»? Значит ли это, что там хватает места, чтобы сложить туда воспоминания? А если говорят: «У меня тяжело на сердце», — то значит, наоборот, сердце переполнено и в нем нет места, чтобы принять что-либо новое? А «остаться в сердце» означает не забыть? Но тогда что бы значили слова: с яростью в сердце, голос сердца, смеяться от всего сердца, холодное сердце, золотое сердце, с чистым сердцем, отдаться всем сердцем? Но наверное, не только сердце может иметь память. Посмотрите, откуда выходят слова? Изо рта. А где находится рот? В голове. Как глаза, нос и уши. По поводу головы тоже много чего говорят: пустая голова, светлая голова, сам себе голова, иметь голову на плечах, на свежую голову, а о том, кто плохо соображает, говорят, что он безголовый. А мсье Альбер еще добавляет: у него в голове извилины плохо проглажены. Так что те, у кого есть тело, держат все, что узнали, в сердце и немножко в голове. А что они делают, когда там не остается места? Так вот, они его расчищают. Они стирают одни воспоминания, чтобы принять другие. Вот и все. Я думаю, именно так и происходит. Именно потому, что у людей есть голова и сердце, все, что туда входит, может так же и выйти. Но у нас-то нет тела, все собирается и удерживается вне нас. И то, что называют памятью, нигде не расположено, поэтому не может и уйти.

Наполненным до одури тем, что долгие месяцы гудело внизу, всеми этими нестареющими историями, которые они вынужденно разделяли, им тем не менее не удавалось перешагнуть грань, отделявшую их от людей. Потому что было еще множество вещей, которые предстояло познать.

Так, в этом, столь сильно интригующем их параллельном мире они услышали из уст Шарля, что Жаклин только делает вид, будто счастлива.

Не имея возможности не слушать или, скорее, из страха потеряться среди слов, смысла которых они пока не осознали, жакетки поначалу не слишком внимательно отнеслись к тому, о чем стали размышлять.

Дело было в четверг. Ближе к вечеру. Мсье Альбер отправился за фурнитурой, остальные уже ушли.

В мастерской были только Шарль — ему осталось пришить рукава к «Большим Бульварам» синего цвета — и Жаклин. Она ждала жакетку, чтобы завершить ее отделку и чтобы Леон успел ее прогладить и подготовить к завтрашнему утру. Из-за плотно закрытой двери, отделяющей ателье от квартиры, доносились звуки гитары. Это Рафаэль разбирал песню Феликса Леклерка.

Шарль полагал, что то неистовство, с которым Жаклин распевала песни, и та настойчивость, с которой она рассказывала о своих субботних похождениях, были всего лишь способом забыть какую-то давнюю печальную историю. Он, некогда так любивший, единственный сумел различить то, о чем другие даже не догадывались.

— Постоянно меняя партнеров по танцам, как вы об этом рассказываете, — говорил он Жаклин, — вы не сможете забыть вашу любовную драму. Если, танцуя, вы ищете в других того, кто стал причиной вашей печали, то не обращаете внимания на их глаза. Вы порешили, что следует относиться к ним с безразличием, но тем самым говорите, что у них с вами не может быть никакого будущего. Вы обрекаете на исчезновение всех этих мужчин, вы их не запоминаете и не узнаете. Что вам от них остается? Воспоминания? Да, воспоминания, но они совершенно бесполезны.

У Шарля не было ни малейшего желания проникнуть в тайны Жаклин. Напротив, в его словах скрывалась некая форма уважения, как во время совместной трапезы; Шарль верил, что Жаклин достойна большего, чем все эти минутные объятия, да и те она не собиралась удерживать.

Жаклин подняла глаза на Шарля и после короткого колебания заметила:

— Тем не менее вы никогда не пытались снова жениться, мсье Шарль.

— Я говорю вам о жизни, Жаклин. Любовное страдание, поцелуй, тур вальса, прогулка — все это часть жизни. Мое горе — не любовное. Оно не имеет отношения к жизни.

И, опережая смятение Жаклин, почти сразу спросил:

— Вы знаете «Парижский романс» Шарля Трене?

— Да… кажется, знаю.

— Могли бы напеть начало?

Жаклин так хотелось доставить Шарлю удовольствие, что ее удивление, пришедшее на смену смятению, было почти незаметным. И, словно забыв все только что произошедшее, она запела: