В нашей жизни все оставляет след – даже самая малая обида, полученная в детстве, всякая крохотная боль, оставшаяся от пореза или щепки, всадившейся в ладонь, всякое поражение, в том числе и мимолетное, и Белозерцев приготовился к поражению, к тому, что с этим поражением в нем умрет часть его самого, улыбнулся виновато… Он умел «держать образ», как принято говорить в театре, быстро становиться самим собой… Глаза девушки дрогнули, помягчели, она сделала неопределенный жест.

– Через пять минут скажу, из какой я сказки, – наконец проговорила она.

– Я могу подождать?

– Конечно.

Его удивило слово «конечно» – она не должна была его произносить, но произнесла, вот ведь как, – удивили тон, окраска голоса, которым она говорила, в этой женщине имелась некая манящая тайна, что всегда завораживает мужчин и в конце концов превращает их в послушных олухов, которыми можно крутить и так и этак, и вот ведь удивительно: слишком много мужчин готово, оказывается, превратиться в олухов, в кого угодно, лишь бы обладать такими женщинами. Белозерцев поймал себя на этой мысли. Он такой же, как и все, ничем не отличается от какого-нибудь Тоги из Кутаиси или Османа из Махачкалы, он… Белозерцев не выдержал и улыбнулся. Сам себе улыбнулся, не девушке, но улыбку скрыть не удалось – та засекла ее острым взглядом и все разгадала.

Обычно бывает наоборот – желая кого-нибудь расколоть, мы раскалываемся сами и потом стыдимся этого – надо же, ни с того ни с сего остался в дураках, как в популярной карточной игре, такое, признаться, часто происходило с Белозерцевым и его друзьями, такое происходило и со многими проницательными женщинами, которые хотели расколоть Белозерцева, – здесь же было нечто иное. Белозерцев внутренне сжался, улыбнулся снова и вообще постарался, чтобы тихая мудрая улыбка подольше не исчезала с его лица. С другой стороны, через минуту в нем возникла некая болезненная неловкость: а не выставляет ли он себя в роли шута?

Сейчас появится какой-нибудь хлыщ с розой на длинной ножке – почему-то хлыщи любят преподносить женщинам по одной розе – не букет, от которого кружится голова, а именно одну розу, и как знак того, что розу преподносит хлыщ и никто иной – обязательно на длинной ножке. Одна роза, пусть даже на километровом стебле, обходится хлыщу много дешевле, чем жиденький букет. И какое же унижение испытает Белозерцев, когда увидит хлыща! Он почувствовал, что ему сделалось холодно, лопатки онемели, а вот к лицу прилил жар, кожа покраснела.

Продолжая улыбаться, Белозерцев наклонил голову – показал, что в волосах у него не то чтобы лысинки, ни одной рединки нет, ни одного незащищенного пятнеца, а пробор идеален, будто его провели по линейке, произнес вежливо:

– При таких обстоятельствах пять минут ожидания могут состарить на тридцать лет, – он сам удивился тому, что произнес, слишком уж это прозвучало по-восточному, выспренно, слишком уж ненатурально, ужаснулся своим словам, но виду не подал. – Завтра я буду в это время ждать вас, – сказал он, – здесь же!

– Вы что, живете с включенным таймером?

– Да, живу с включенным таймером, – подтвердил Белозерцев и, увидев, как в глазах девушки зажглись крохотные неяркие костерки – там, в глазах, в зрачках шла своя жизнь, которую Белозерцеву не дано было понять… «До поры до времени не дано», – сказал он самому себе, повернулся и ушел.

Ему жаль было уходить, он понимал, что эту девушку он может не увидеть никогда, но вместе с тем это было единственно верное сюжетное решение, других вариантов не существовало.

Он ни разу не оглянулся. Почти бесцельно, с пустой головой миновал один кривой арбатский переулок, потом второй, за ним третий, вышел на Арбат, остановился перед витриной тщательно отреставрированного магазина, в котором были выставлены платья известной парижской фирмы, потом снова втянулся в очередной старый проулок. Он в эти минуты походил на человека, который ищет свое прошлое – и верно ведь, он искал свое прошлое, ибо девушка в белом принадлежала к тому времени, которое он когда-то покинул. А возврата назад, как известно, нет. И никогда не будет.

Жаль, что не все это осознают. А на тех, кто осознает, наваливается такая глухая тоска, что синее небо над головой мигом становится черным, ночным. И размером небо бывает не больше детской варежки.

Именно такую тоску ощутил сейчас Белозерцев. В ушах у него возник назойливый звон, во рту сделалось горько, он попробовал сглотнуть эту горечь – не удалось. Белозерцев выругался. Ему захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, помчаться назад, на Смоленку, схватить девушку за руку, сказать ей что-то важное, единственно верное, но… Было поздно.

На следующий день он снова появился на Смоленской площади у несуразного мидовского здания. Девушка в белом была уже там, только одета она была не в белое, а в строгий, без единой морщинки костюм асфальтового цвета.

– Похоже, вы никуда отсюда не уходили, – неожиданно глупо, дрогнувшим голосом произнес Белозерцев.

– Ага. Я тут живу, – она засмеялась.

Белозерцев почувствовал, как с него сползла, стекла вся тяжесть, набравшаяся за прошедший день, ему даже дышать сделалось легче, а серое небо над головой стремительно посветлело, обрело глубину и цвет. Задерживая в себе осекающееся дыхание, он виновато отвел глаза в сторону.

Звали девушку Викой.

Нет, то, как они познакомились, он никогда не забудет.

– Я все помню, я все хорошо помню, – медленно проговорил Белозерцев, понюхал ее волосы, – в первый день ты была неприступна, как Троя…

– Неудачное сравнение, – заметила Вика.

– Я понял, что мне ничего не светит, развернулся на одном каблуке и, как броненосец «Потемкин», ушел в сторону моря…

– Броненосец! Во что я была одета?

– В первый день – во что-то трикотажное, апельсинового колера, – Белозерцев решил присочинить, чтобы завести Вику. – Во второй – в шелк цвета небесной лазури… Ты – женщина контрастов.

– Ну и память у тебя! – Вика не поддалась Белозерцеву, у нее погасли, сделались чужими, очень далекими глаза, по лицу серой тенью проскользнула тревога. Белозерцев все понял, подумал о Вике с нежностью и растерянностью: что с ней будет, если его кто-то накроет сачком? Она ведь растеряется, пропадет в этой волчьей жизни.

– Я боюсь за тебя, Вава!

– Вавой меня звали в детстве, еще ты зовешь, больше никто, – натянуто, пока еще не справляясь с собой, проговорил Белозерцев, улыбнулся, – свое имя в детстве я никак не мог выговорить – только Вава. Вава да Вава.

– Я и не знала. Надо же!

Он очень близко увидел ее лицо, странно увеличившееся, встревоженное, с ясными глазами и мягкими, припухлыми от сна губами, не выдержал, пробормотал натянуто, почти без сил: – Вика, давай уедем куда-нибудь. Хотя бы на неделю… Например, в Испанию, а?

– Как в прошлом году, когда мы в казино проиграли шесть тысяч долларов?

– Да, как в прошлом году, только проиграем не шесть тысяч долларов, а десять. Проигранные деньги – к счастью.