— Игорь.

— Давай поползем в твой дом, а там разберемся. Веди!

И их приютила каморка под лестничной клеткой, где до войны жил дворник.

На рассвете в город вошли немцы.

Игорек ни на шаг не отходил от своего несчастного друга. Он добывал для него куски хлеба, остатки пищи, а когда Василий Терещенко, — так звали бойца, — окончательно окреп и взялся за знакомое ему ремесло сапожника, Игорь Малахов обеспечил его заказчиками...

Сейчас, глядя на безногого Василия, Пелагея Стратоновна с грустью думала о тяжелой его судьбе.

— Трудно вам? — тихо спросила она.

— Ничего... Страшное прошло. Осталось немного ждать. — Василий шутливо подмигнул: — Скоро хлеб-соль готовить надо и хозяев настоящих встречать.

Послышался топот ног, кто-то звонко чихнул в коридоре, и в каморку вбежал худенький, белоголовый мальчуган.

— Вот! — проговорил он с гордостью, и высыпал на кровать кучку мелких медных гвоздиков.

— Ай да молодец! — похвалил Василий. — Таких гвоздей днем с огнем не сыскать. Вот мы их сейчас и вгоним в подметку!

— Ты что же не здороваешься со мной? — спросила Пелагея Стратоновна.

— Растерялся, — выручил друга Василий, а смутившийся Игорек неуверенно подал руку женщине.

Пелагея Стратоновна притянула мальчугана к себе, взяла обеими руками его взлохмаченную голову и несколько раз поцеловала.

— Пойдем со мной, — сказала она, — Денис Макарович ждет.

Шагая рядом с Пелагеей Стратоновной, Игорек оживленно рассказывал новости, слышанные им на рынке. Женщина молча кивала головой, но не вдумывалась в слова ребенка. Она была занята своими мыслями.

«Все потерял, — думала Пелагея Стратоновна, — и счастье радостного детства и ласку матери. Кто ему помоет и расчешет непослушные кудри, починит рваную одежонку, уложит во-время спать, укроет, поцелует? Как плохо остаться сиротой.» Пелагея Стратоновна вздохнула и про себя решила сделать то, о чем уже много раз мечтала.

— И чего же я жду? Сегодня же поговорю с Денисом, — проговорила она вслух.

Игорек остановился, удивленный:

— Что вы сказали, тетя Поля?

— Я? — смутилась женщина. — Я говорю, что вот ты и пришли.

...Светает. Едва ощутимый ветерок чуть колышет макушки сосен, легко и таинственно шумит в вышине хвоя. Приятная осенняя свежесть наполняет лес. В эти минуты перед восходом солнца, когда лесная чаща еще окутана мглой, чувствуется, как медленно и нехотя она расстается со сладкой дремотой.

Спит озеро. Над водой будто тает, растворяясь в воздухе, голубоватое облачко тумана. За озером чернеет суетой молодой ельник, а еще дальше — вековой лес: гордо раскинули, точно огромные шатры, свои мохнатые кроны могучие сосны. На их вершинах заиграли первые лучи солнца, и лес с торжественным шопотом пробудился, наполнился тихим звоном.

Сквозь густые ветви тонкими золотистыми нитями просачиваются лучи солнца; они вспыхивают на стволах, опускаются все ниже и ниже и, наконец, бросают свои блики на кусты, на позолоченные, тронутые осенью листья.

Всюду приторный аромат папоротника, пахнет мохом, прелью, перестоявшимися грибами.

Закричала иволга где-то за озером, в глухом ельничке, закричала громко и тревожно.

Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.

— Фу, чорт, неужели уснул?

Машинально застегнув кожанку, он встал с замшелого пня и огляделся, все еще не совсем соображая, что произошло: лес посветлел, на соснах играли солнечные блики.

— Нехорошо, — с укоризной в голосе проговорил Кривовяз, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.

Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой и вот перед самым рассветом уснуть — просто обидно. Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что она еще не потухла. Это успокоило и даже развеселило его, — значит, только задремал, может быть, каких-нибудь несколько минут и спал-то.

Он с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистого утреннего воздуха. Пройдясь твердым и крупным шагом по поляне, от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно стряхнул с себя дремотное состояние.

Холодок вызывал легкий озноб Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел. Огонь лениво лизал обуглившиеся уже поленья; они умирали бесшумно, исходя обильными каплями смолы.

Кривовяз присел на корточки, стараясь не задеть спящего Бояркина; тот широко раскинулся и сладко похрапывал. «Ишь ты, ровно младенец», — улыбнулся Кривовяз и осторожно отодвинул руку молодого партизана от огня. Тут же вокруг костра спали и остальные партизаны.

С легкой завистью смотрел на спящих Кривовяз. «Хорошо! Сон-то какой в лесу, сладость одна», — думал он и молча долго, с доброй улыбкой наблюдал за ребятами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.

Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это радовало Кривовяза. Впереди лежало еще много километров пути, — тяжелого, лесного, без дорог, без троп. Группа во главе с ним уже третьи сутки шла за партизанской бригадой, пробивавшейся после тяжелых двухнедельных боев на запад. Группа охраняла тылы бригады, прикрывала отход.

Солнце вставало над лесом по-осеннему ясное, но не горячее. На поляну упали его первые лучи. «Пора поднимать ребят, — решил Кривовяз, — время.»

— Сашутка! — громко окликнул он своего ординарца. — Как дела с рыбой?

Разбуженные окриком, партизаны подымались, жмурили глаза, ослепленные светом, и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащпалатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники. Вскоре из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и отозвался:

— Айн минут, товарищ комбриг!

И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.

Вытянув вперед шомполы, Сашутка торопливо, почти бегом, направился к Кривовязу. Ходил он всегда быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал собой медвежонка. Ему было уже под тридцать, на льняные вьющиеся волосы и необыкновенно открытые, по-детски васильковые, широко поставленные лукавые глаза придавали его лицу ребяческое выражение. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его Сашуткой, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.

До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Иннокентия Степановича Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и вот уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Неотступно, днем и ночью, Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда его бросала суровая народная война. Бывали дни, когда они расставались. Это случалось тогда, когда Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил с ответственными разведывательными заданиями. Но случалось это редко.