— Что?!

Голос его прозвучал необыкновенно жестко, что бывало только в минуты сильного гнева. Партизан обмяк.

— Ночью... когда шли болотом, — пытался он объяснить. — Стреляли, да разве в такую темь попадешь!

Кулаки у Иннокентия Степановича сжались, косточки пальцев побелели от напряжения.

— Ротозеи... — Он грубо выругался. — Кого упустили... Эх!..

Григорий Тарасюк рассказал, что Зюкина искали до утра, но не нашли.

— Прочесать весь участок, — распорядился Кривовяз, — до самой дороги к городу. Каждый куст обшарить. И найти... Сашутка! — крикнул он. — Быстро ко мне начальника разведки.

Весь день партизаны обшаривали лес. Но поиски Зюкина оказались безрезультатными. Человек словно в воду канул.

Приближалось время выступления. Кривовяз и начальник разведки бригады Костин сидели вдвоем на берегу озера. В воде билась крупная рыба, оставляя круги. Они медленно расходились, превращаясь в мелкую рябь. С упоением, на все голоса, квакали лягушки. Нежноголубое небо было спокойно и перламутром отражалось в водах озера...

Кривовяз пососал несколько раз сряду затухшую трубку, скривился и сплюнул, — в рот попала горечь. Он осторожно выбил табак, поднялся с земли и, закинув голову, всмотрелся в небо, пытаясь найти на нем хоть единое облачко.

Костин смотрел на ладную, массивную фигуру Иннокентия Степановича и любовался им. Выше среднего роста, плотный, с широким, немного скуластым лицом — он казался олицетворением силы и здоровья. Как командир, Кривовяз отвечал, по мнению начальника разведки, всем необходимым требованиям. Делал он все не торопясь, взвесив и обдумав, но уж если делал, то наверняка, и так, что переделывать не приходилось. Он отличался спокойствием, большой выдержкой, восхищавшей партизан, но в проведении уже принятых решений был стремителен, настойчив, неумолим. Мог простить и часто прощал подчиненным одну ошибку, но за вторую приходилось дорого расплачиваться.

— Больше некого посылать, Иннокентий Степанович, — нарушил долгое молчание начальник разведки.

— Так уж и некого? — Кривовяз вновь опустился на траву, достал кисет и начал набивать трубку.

— Вы меня не так поняли, — возразил Костин, снял очки и протер их чистым кусочком бинта. — Именно на этот раз посылать кого-либо другого явно нецелесообразно.

Он, как и командир бригады, носил очки, страдая дальнозоркостью.

— Понял, прекрасно понял, старина...

Костин был моложе командира бригады на добрый десяток лет, но Кривовяз его, как и многих других, называл часто «стариной». Речь шла сейчас о посылке в областной город, оккупированный немцами, надежного, расторопного партизана. Надо было предупредить своих людей, находящихся в городе, об опасности. Задание было ответственное и требовало способного исполнителя. Все это Кривовяз понимал прекрасно. Понимал он и то, что в данном случае наиболее подходящим человеком является Сашутка — его ординарец. Он сам давненько подумывал о нем, но не высказывал своих мыслей вслух. Уж больно не хотелось Иннокентию Степановичу оставаться надолго без своего неизменного боевого друга. Очень не хотелось, но ничего не поделаешь! Людям в городе угрожала опасность, и надо было быстро принимать меры.

— Ну, и как же решим? — поинтересовался Костин.

— О-хо-хо... — протяжно вздохнул Кривовяз, снял засаленную драповую кепку и погладил гладкую макушку своей начисто выбритой головы. — Давай еще подумаем... На, закури!

Костин взял протянутый кисет. Неумелыми руками свернул неуклюжую цыгарку и, затянувшись, зачихал, закашлял. Костин был некурящим, но когда угощал Кривовяз — не отказывался.

— Ну, а если вы не хотите отпустить Сашутку, — отдышавшись, тихо проговорил Костин, — есть еще одна кандидатура.

— Ты не в счет и, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. Да, да, да, — уже со строгостью в голосе добавил Кривовяз. — Выбрось это из головы. Позовем-ка лучше Сашутку.

Через минуту Сашутка уже сидел против командира бригады и начальника разведки.

— Значит, ты хорошо помнишь, у кого мы ели в последний раз вареники с клубникой? — спросил Кривовяз.

— Помню. На той улице, где была автобаза Облпотребсоюза...

— Правильно.

— А угощал варениками ваш родич, музыкант...

— Не музыкант, а настройщик музыкальных инструментов, — мрачно поправил Костин.

— Понятно, — согласился Сашутка.

— Документы у тебя будут хорошие, особенно опасаться нечего, но с ними ты должен подойти с востока, иначе при проверке не поверят. Придется сделать крюк...

— И довольно большой, — добавил Костин.

— Понимаю, — закивал головой Сашутка. — Пойду лесом на Славуты, — он склонился к карте, лежащей на траве, повел пальцем, — выйду на большак, по нему — до железной дороги, а потом опять лесом до самого города...

— Точно, — подтвердил Иннокентий Степанович и аккуратно свернул карту. — Когда явишься к Изволину, спроси его: «Когда будут вареники с клубникой?». Понял?

— Понял.

— Это пароль, — пояснил Костин.

— Ясно...

— Он тебе ответит: «Когда привезешь Иннокентия».

— Тоже понял: «Когда привезешь Иннокентия», — повторил Сашутка.

— Вот, кажется, и все. Если будет возможность вынести оттуда документы, бери. Если нельзя, заучи все хорошенько. Кусок карты с маршрутом и компас возьмешь у товарища Костина.

— Уже взял.

— Тогда все.

Сашутка встал. Кривовяз взял его руку и крепко пожал. Как бы обдумывая что-то, Сашутка посмотрел на озеро, и в глазах его появилась легкая тень грусти.

— Ну, пойду, — проговорил он тихо. Потом поправил котомку на плечах и медленно зашагал вдоль берега.

Завтрак уже окончился и, как обычно, хозяйка молча собирала со стола посуду, но Ожогин и Грязнов не подымались со своих мест. Андрей просматривал газеты и изредка позевывал. Вчерашнее занятие у Зорга затянулось далеко за полночь, и Андрей чувствовал усталость. Ожогин без всякого любопытства наблюдал за хозяйкой и выжидал, когда она, наконец, уйдет. Непогожие дни, предвещавшие приближение зимы, вызывали в душе Никиты Родионовича грусть. Он все чаще и чаще чувствовал, что скучает по людям, которых только недавно оставил. Ужасно тяготила неопределенность, в которой он оказался. Беспокоила и другая мысль, которую Ожогин хотел высказать Андрею: война шла к концу, это было видно не только по сообщениям с фронта, но и по поведению и настроению немцев: солдаты холили мрачные, высказывались неодобрительно по адресу своего командования; в них не чувствовалось прежней наглой уверенности. Они раскисли, обмякли, их тянуло на запад, они поговаривали с тревогой о доме. В частях усилилось дезертирство. Но Ожогин не замечал этой тревоги за исход войны у Юргенса. Тот или знал что-то, или умело скрывал свои чувства.