и полеты в космос. После этого я втайне стал звать бабушку «реактивной».

Она действительно реактивная. Все успевает. Наше большое хозяйство — сад и огород, корова, по кличке Малейк[6], телка, овцы и куры, — все только потому и существует, что есть бабушка. А ведь ей уже на седьмой десяток перевалило…

Я думал об этом, а тетя Напсат стряпала. Потом она обернулась ко мне:

— А что делает Хагоз?

Вот спросила так спросила — что она делает? Все! Я глубоко вздохнул, решив полностью осветить бабушкину деятельность:

— Утром ходила за водой. Два ведра принесла. Потом выгнала на пастбище Малейк и телку, коз и овец. Потом дала корм курам. Потом затопила печь и стала готовить завтрак…

— А что делал ты? — спросила тетя Напсат.

— Собрал учебники, какие в школе нужны, и ждал, пока бабушка даст поесть, — простодушно ответил я.

Мне и в голову не пришло, что тетя Напсат приготовила мне ловушку. А ведь приготовила, и я попал в нее, как глупый зайчишка!

— Видишь, что получается, — заговорила тетя Напсат, — бабушка с ног валится от усталости, а ты не хочешь пальцем шевельнуть, чтобы помочь ей по хозяйству… Разве тебе трудно сходить за водой? Разве ты сам не можешь слазить в ларма за овощами?

— Да я еще спал, когда она за водой ходила!

— И очень плохо, — сказала тетя Напсат. — Встал бы пораньше и сходил бы за водой…

Честно говоря, я уже не спал, когда бабушка отправилась к колонке. Однако предложить ей свою помощь я не решился.

Ведро воды — не бог весть какая тяжесть. Хвалиться не буду, но я еще год назад поднимал полное ведро двумя пальцами. А раз даже мизинцем поднял, только потом этот мизинец стал синий и целую неделю не сгибался. В общем, принести пару ведер с колонки — это не работа, так, чепуха. Меня другое беспокоило. Издавна повелось у горцев: за водой ходит женщина. Правда, обычаю этому сто лет в обед, и про него многие забыли. Но среди мальчишек нашего аула он почему-то живет. И если Исрапил, например, увидит меня с ведрами в руках, он так просто мимо не пройдет, обязательно начнет вопить: «Гапур бабой стал!» А каково это слушать?

— Лежебока ты, Гапур, — сказала тетя Напсат.

Я не ответил. Что правда, то правда, я действительно мало помогаю бабушке. Два дня назад слазил по ее просьбе в ларма за тыквой. А еще что? Ага, на прошлой неделе сам, без бабушкиных указаний, прогнал кур с огорода. Кажется, все…

Однако я нашел для себя оправдание.

Я учусь, а бабушка не учится. Мне задают целую кучу домашних заданий и ставят двойку, если я их не выполню. А с бабушки работы никто не требует. Ну, зачем ей каждый день мыть пол на веранде? Если б она не притронулась к тряпке неделю, и тогда бы ее не упрекнули. Так что у бабушки свои заботы, а у меня свои. В конце концов, не прошу же я помощи у бабушки, когда мне достается трудная задача по арифметике!

Я так думал, но рта не раскрывал. Скажешь что-нибудь — тетя Напсат сразу передаст это бабушке, а бабушке моей лучше на язык не попадаться!

Между тем тетя Напсат продолжала увещевать меня:

— Ты должен слушаться бабушку… Ведь ей жилось нелегко — мужа она похоронила, сына похоронила… Ты думаешь, ради чего она так много трудится? Ради того, чтобы единственный ее внук жил в холе и довольстве…

Тетя Напсат поставила на стол большое блюдо с чапилгашами.

— Ты слушаешь меня? — спросила она. — Или то, что я говорю, влетает в одно ухо и вылетает из другого?

Я проглотил слюну, которая набежала в рот при виде чапилгашей, и, сколько мог серьезно, сказал:

— Влетает, но не вылетает… Честное слово, тетя Напсат, я учту ваши критические замечания и приложу все силы для исправления отмеченных недостатков!

Мама Сулеймана невольно улыбнулась.

— Кто выучил тебя этим словам? Твой дядя Абу?

— Ага.

Тетя Напсат усмехнулась. Мне эта усмешка не понравилась. Я поспешил спросить:

— А что?

— Ничего, — сказала она. — Но есть люди, которые слишком легко их произносят… Ладно, ешь, а я пойду погляжу, где ходит этот негодник Сулейман.

Она вышла. Я понял: она нарочно оставила меня одного, чтобы я не стеснялся и ел сколько душе угодно.

Не успел я взять первый чапилгаш, как появился Сулейман. Кивнув мне, он тоже присел к столу.

— Закусим? — спросил у меня Сулейман и, не ожидая ответа, запихнул себе в рот половину чапилгаша.

Я испытывал сильное желание последовать примеру друга. Мне еле удалось сдержать свои челюсти, которые все норовили перейти на третью скорость. Я доедал первый чапилгаш, а Сулейман уже доканчивал второй. Когда я съел второй, мой друг расправился с четвертым, — вот у кого реактивные челюсти, так это у Сулеймана!

После второго чапилгаша я вытер руки полотенцем, предусмотрительно приготовленным тетей Напсат, и отвернулся от стола. Нет, больше до еды не дотронусь, а то еще прослывешь обжорой!

А Сулейман все жевал. Он худущий, живот у него кукурузным кочаном прикроешь, а вмещается в этот живот так много, будто он резиновый и растягивается.

Мне до смерти хотелось съесть еще один чапилгаш. Ну, скажите честно, разве можно назвать обжорой того, кто съел три чапилгаша? Десять — другое дело!

Я быстро уговорил себя, что за третий чапилгаш меня никто не осудит. Но как ни быстро пришло это решение, а челюсти Сулеймана работали еще быстрее. Когда я взглянул на блюдо, там остался один-единственный, самый последний чапилгаш.

Брать последний чапилгаш было неудобно. Разрезать его? Это выход!

«Торопись, Гапур!» — подстегнул я себя и, схватив нож, с ловкостью опытного хасапхо[7] разрезал чапилгаш пополам.

Я жадно ел свою половину, когда на кухню вошла тетя Напсат. Она заметила пустое блюдо и удовлетворенно вздохнула.

— Молодцы! — воскликнула она. — Все съели…

— Все, все, — подтвердил Сулейман каким-то царапающим голосом и вдруг,