Автор этой истории Филлис Волкенс умерла через два дня после того, как мы нашли ее, чтобы получить разрешение на публикацию ее рассказа (см. Предисловие). Ее муж Стенли рассказал, как важно было для Филлис, что ее история войдет в сборник «Куриный бульон для души: 101 история о женщинах».

Для нас большая честь напечатать «Поцелуй на ночь» в память о Филлис.

Я держу в руках книгу «Классики фантастики. Жюль Верн», на полу валяется разорванная оберточная бумага. Надпись на форзаце гласит: «Мэтту с любовью от дедушки Лорена, Сан-Франциско». Зачем мой семидесятипятилетний отец присылает моему девятилетнему сыну книгу толщиной в 511 страниц? Я раздражена абсурдностью этого подарка. Наверняка он купил книгу второпях, не задумываясь. Но откуда моему отцу знать, что может нравиться девятилетнему ребенку?

Я вспомнила, как прошлой весной мы ездили в Сан-Франциско. Отец схватил Мэтта за руку и на бегу втащил в кабинку фуникулера. Потом он подобрал с земли пятицентовую монетку и сказал:

– Смотри, Мэтт! Если положить денежку на рельс, фуникулер разрежет ее пополам!

До сих пор вижу их обоих, охваченных восхищением.

Раздражение понемногу утихает. Я смотрю в окно, на спящего на крыльце Хондо. Мы взяли его, когда ему было восемь недель. Теперь на его черной морде тут и там проступают седые шерстинки, нижние веки карих глаз обвисли. Он косолап, и между подушечек его мощных лабрадорских лап тоже торчат седые волосы. Я вспоминаю отца – как я наблюдала за растущей сединой в его бороде, пока она не стала полностью седой.

Рядом с Хондо лежит Фреклз, бордер-колли. Ветерок шевелит ее мех, и она уже не такая пятнистая, как в детстве.

Для собаки четырнадцать лет – это целая жизнь. Хондо уже угасает, его луна как будто слабеет с каждым заходом солнца. Давно пора было взять вторую собаку, и все же прошлым летом, отвозя на ранчо Фреклз, мы испытывали чувство вины перед Хондо. Но он повел себя как истинный джентльмен. Он обнюхал это дрожащее существо; она заскулила, и он облизал ее. Так, под общее виляние хвостов, родилась их дружба.

В амбаре Фреклз смотрела на Хондо как на своего наставника, гордо ожидающего, пока мы оседлаем лошадей. Подошла кошка, потерлась о лапы Хондо, и Фреклз поняла: за кошками тут гоняться не принято.

Мы отправились проведать коров, которые вот-вот должны были отелиться, и верный Хондо затрусил рядом. Фреклз поняла, что к коровам и оленям тоже приставать не следует.

И тут – словно не было этих лет! Мы кидали Хондо палку, и он приносил ее до тех пор, пока его ослабшие челюсти еще могли ее сжимать. Он как будто ожил, обретя второе дыхание. Но пробежав много миль по пыльной коровьей тропе, Хондо обессиленно рухнул в загоне: годы взяли свое. Мы ласково гладили его и трепали по загривку, и наконец он пришел в себя.

В следующий раз, отправляясь на пастбище, мы заперли его в конюшне. Он смотрел на нас сквозь деревянные перекладины, и в его взгляде читалась невыносимая боль.

– Все хорошо, старина, – сказала я. – Мы вернемся.

Но он к тому времени оглох и не слышал. Потом мы стали снова брать его с собой. Как бы мы ни заботились о нем, его луна все равно угаснет.

Снаружи по усыпанной гравием дороге проезжает машина. Фреклз слышит шум и вскакивает, навострив уши. Хондо продолжает спать. Фреклз лает – этот визгливый отрывистый лай не похож на глубокий, грудной голос, принадлежавший псу, который охранял наш дом 14 лет. Наконец Хондо просыпается – и не от шума машины, а от того, что визгливые нотки пробиваются сквозь его глухоту. Он поднимает голову и осматривается. Видит Фреклз – полную внимания и готовую охранять – и с глубоким вздохом вновь опускает голову на лапы.

Мне хочется выйти, взять голову Хондо в свои ладони, заглянуть в его карие глаза и тихонько сказать ему то, что он больше не в состоянии услышать, а может лишь почувствовать сердцем. Сказать, как мне важно, чтобы он еще немного пожил в моем мире. Но вместо этого я беру книгу и снова читаю дарственную надпись.

«Мэтту с любовью от дедушки Лорена».

Внезапно я понимаю смысл этого подарка.

Четырнадцать лет разделяют Хондо и Фреклз. Шестьдесят пять лет и тысяча миль пролегли между моим отцом и его внуком. Всего несколько лет ему осталось, чтобы делать подарки. Он так же считает каждый заход солнца, наблюдает за тем, как идет на убыль его луна. Он больше не может позволить себе роскошь тщательно выбирать подарки. Но если через десять лет Мэтт откроет эту книгу, готовясь с головой уйти под воду на 20000 лье, именно голос дедушки пожелает ему счастливого пути.

Я аккуратно кладу тяжелую книгу на стол, открываю дверь и выхожу на крыльцо. Мех Хондо поблескивает в лунном свете. Почувствовав дрожь моих шагов, он поводит хвостом из стороны в сторону.

15 ноября 1942 года я с радостью ответила «согласна» своему жениху, одетому в новенькую, с иголочки форму американской армии. А спустя всего восемь месяцев его призвали на фронт Второй мировой войны, в неизвестную точку в Тихом океане. Когда он уходил, мы пообещали друг другу, что будем писать письма каждый день разлуки. Мы решили нумеровать каждое письмо, чтобы не сбиться со счета. Вскоре мы обнаружили, что, кроме слов любви, нам почти нечего сказать друг другу. Но эти слова мы писали в каждом послании.

Война застала моего мужа, военврача, на линии фронта. И все же, где бы он ни был, даже в самой горячей точке – на Алеутских островах, Филиппинах или Окинаве, – он каждый день находил минутку, чтобы мне написать. И не только – когда выпадал случай, он присылал мне подарки из местных материалов.

Однажды, воспользовавшись затишьем во время боя на Филиппинах, он вырезал из красного дерева изящный инструмент для вскрытия писем. На одной стороне рукоятки было аккуратно выгравировано мое имя – Луиза, на другой – «Филиппины 1944». Прошло уже 50 лет, но этот нож до сих пор лежит у меня на столе. Каждый день я вскрываю им конверты, хотя письма, которые я теперь получаю, куда менее важны, чем те, что приходили во время войны.

Иногда почты не было по нескольку дней и даже недель. В такие минуты я волновалась за своего мужа – ведь многие из его части уже погибли. Но потом почта оживала, и мне приходила сразу целая пачка писем. Я раскладывала их по номерам и неспешно, с наслаждением читала в хронологическом порядке.

К несчастью, письма проходили жесткую цензуру армии, и мне приходилось только догадываться о том, что скрывалось под «купюрами». Однажды, когда мой муж был на Гавайях, он попросил меня написать мои размеры, чтобы купить мне пижаму работы знаменитых китайских мастериц. Я ответила: 35–26 – 36 (ах, старые добрые времена!). Письмо муж получил, вот только размеры были замазаны армейскими цензорами, которые решили, что я сообщаю ему секретные сведения, используя специальный шифр.

Но пижама, как ни странно, подошла. В ноябре 1945 года война закончилась, и моего мужа наконец-то отпустили домой. Мы не виделись больше двух лет и четырех месяцев и всего один раз разговаривали по телефону. Но обещание писать письма мы сдержали, и к тому времени каждый из нас написал по 858 – то есть всего 1716 писем, которые помогли нам пережить войну.