закрывавшая вход к аварийному люку, и широко откатилась в сторону. Гошу понесло туда, как на санках, бахнуло спиной об стул, но он проигнорировал адскую боль в пояснице и вцепился в гладкую железяку обеими руками.

А вот Панайотов не успел.

— Гена? Кира Энгельсовна?

Где-то далеко внизу стучала и лязгала застрявшая кабина. Панайотов висел на верхней ступеньке аварийной лестницы и сучил ногами, пытаясь зацепиться. Но на его несчастье башня дала крен, и лестница ушла в сторону. А еще на его штанине висела генерал-полковник Зильберштейн, и он никак не мог стряхнуть ее в шахту.

— …ты же сам хотел! — Панайотов пытался подтянуться и почти плакал. — Я тебе поверил! Я думал, ты свой.

— Я — мой. — Гоша подполз к люку, думая, как вытащить кошку, не вытаскивая Панайотова. — И у меня есть жизнь, которую ты хочешь угробить!

— Да какая у тебя жизнь? Я твое дело посмотрел: безотцовщина, неудачник, сам сына бросил. А там у нас будет завод «Ленинец», фестиваль молодежи и студентов, портвейн «Три семерки»… Наши фильмы, коммуналки и дворы, где все друг друга знают… Стройотряды… Все будут равны. Справедливость будет! Я же тебе помог, Мефодьев… Я ведро занес!

Ведро!

Гоша вдруг отпустил Панайотова и выпрямился. Следующим же толчком его отбросило в угол, но он успел ухватить то самое полинялое ведро и левой рукой нашарил в кармане зажигалку. Бумаги в ведре вспыхнули — вонючий пластик потек на пульт, покрывая искрящиеся контакты.

— Молодец, Мефодьев!

— Чувак, ты все портишь…

Комната накренилась в другую сторону, и Гоша выронил ведро, инстинктивно схватившись за край пульта, и… его не ударило током. Треклятое ведро погибло, но совершило подвиг Матросова.

— Выкуси! Я русский инженер! — хрипло рассмеялся Гоша, — Могу собрать работающий макет из говна и палок. Что нажимать?

Панайотов взвыл. Кира Энгельсовна явно лезла по нему наверх:

— Аварийную… потом восемь-четыре-три-раза-ноль-четыреста-семнадцать… затем код на табличке вверху… И перезапускай!

Почти ослепший от текущего в глаза пота, Гоша стал тыкать в кнопки, стараясь не промахнуться. Башню трясло, его мотало, и приходилось крепко держаться, чтобы не улететь.

Восемь…

— Не будь дураком! Ты же сам хотел стабильности!

Четыре…

— Чтобы никого не увольняли, все работали по распределению!

Ноль-ноль-ноль…

— Да убери ты ее от меня! Ненавижу кошек!

Четыреста семнадцать…

— Мефодьев, братан, не надо. Пусть все будет, как было. Не надо нам этого будущего…

Судя по сопению за спиной, Панайотов все-таки нашел, за что зацепиться, и сейчас лез наверх, отчаявшись стряхнуть с себя свою начальницу.

Еще десять цифр с латунной таблички…

Пластик на пульте нагрелся — надо торопиться, иначе нажатие очередной кнопки станет последним в Гошиной жизни. Осталось три цифры.

— Масло по талонам.

Пять…

— Лучший в мире хоккей.

Девять…

— Газировка по три копейки…

— Какие нахрен три копейки?

Два…

— Перезапускай! — заорала Кира Энгельсовна. Гоша потянулся к тумблеру, но почувствовал ощутимый разряд. А Панайотов наконец-то перехватил кошку левой рукой и рванул вместе со свитером и мясом.

— ААААА! — как профессиональный регбист, он выполнил решающий бросок. Извивающееся кошачье тело пролетело сквозь дверь лифтерной, пересекло коридор и исчезло в другой двери. Той самой, с маленькой облезлой табличкой «Запасный выход».

Дальнейшее было будто не с Гошей, он видел со стороны как Панайотов бросился к нему, а он увернулся. Как Гена потерял равновесие и рухнул на пульт. Как бахнули голубые искры, и щелкнул переключившийся тумблер. Как башня содрогнулась, словно от сильного взрыва и… успокоилась.

Он потом оттаскивал за штанину тело Панайотова и плавил над пультом остатки ведра. Отмахивался от набежавших людей. Что-то объяснял электрику и даже хватал его за руки, дабы не множить пострадавших. А потом вышел в коридор и внезапно сдулся перед обычной, плохо покрашенной дверью.

Взялся за ручку, но открывать побоялся. Так и стоял, и казалось ему, что ручка теплая — что с той стороны за нее тоже держатся. Те, кто когда-то любил Гошу. Те, кого любил он. И Кира Энгельсовна, которая показала ему совсем другого Гошу, и которая совсем не планировала уходить сегодня.

А кто планирует?

«Заслон» все еще трясло. Остаточная дрожь пробегала по этажам, сбрасывала со столов и подоконников все, что еще не успело упасть. Но это были круги по воде — главное уже свершилось: вершина башни устремилась ввысь и потерялась где-то в облаках.

Тучи рассеялись, небо снова стало ясным, словно кто-то протер его новенькой фланелевой тряпкой. Глядя на поломанные ветки в лужах, люди задирали головы и улыбались:

— Первая гроза… Хорошо тряхнуло.

От асфальта пахло водой и бензином — запах поднимался выше и смешивался с горьким ароматом зелени. Даже здесь, на шестнадцатом этаже, Гоша чувствовал эту смесь. Пол еще разок вздрогнул и движение перешло в звук — тихий рокот лифта. Исправного, плавно скользящего между любыми этажами.

Гоша поднял голову и вздрогнул. Он так и стоял у «Запасного выхода», не решаясь нажать на ручку.

— Ну ты мужик! Красава! — кто-то хлопнул его по плечу.

— Я тебе говорил, нормально сейчас инженеров учат. Не хуже, чем раньше.

— Кофейку?

Спрашивали не его, но Гоша кивнул. Да, кофейку. И обычных дел побольше, чтобы постоянно чувствовать жизнь в каждой ее мелочи. Потому что…

— …твой говенный поступок с точки зрения вчера и сегодня — это два разных поступка. Правда одинаково говенных. Какая сволочь наплевала на лестнице?

Ноги подкосились. В приоткрывшейся двери «Запасного выхода» появилась серо-полосатая кошка. Обляпанная паутиной и пылью, с прилипшим к шерсти бычком, но живая!

— Чего уставился, Мефодьев? Если тебе обещают вечность, там скорее всего будет не убрано. И наврано, так что не развешивай уши.

— Кира Энгельсовна…

Она обернулась:

— Благодарю за службу. Если тебя турнут с работы — приходи. Но на твоем месте я бы не пришла. У тебя есть время — твое время, его и пользуй.

Генерал-полковник Зильберштейн посмотрела на окно, и закатный свет на мгновение будто стер ее силуэт — была и не стало. Полетела, как осенний лист, подхваченная городским шумом, который вечно катится от сегодня к завтра. И никогда назад.

В горле собрался большой комок, мешавший говорить, поэтому Гоша молча кивнул. Он тоже знал, что не придет, и смотрел во все глаза, стараясь запомнить каждое мгновение.

Двери лифта медленно закрылись.