С новым комендантом-коммунистом у нас началась совсем другая жизнь. Прежде, до него, мы, женщины, были в общитии только промеж собой. Мы, женщины, искали в других женщинах матерей, сестер, а то и мачех, и словно овцы, ненастной ночью перепуганные вспышками молнии и ударами грома, сбивались гуртом, норовя прижаться друг к дружке как можно теснее, чтобы и дыхания собственного не чуять. А теперь у нас появился пастырь, который к тому же распевал песни. Он раздавал нам книжки и приговаривал:

— Вот, даю тебе своего лучшего друга.

Одним из его лучших друзей был Чехов. Получалось, комендант привел с собой и других мужчин. Вместе с ним к нам в женское общитие заявились Достоевский, Горький, Джек Лондон, Толстой, Джойс, Сартр, а еще и женщина, ее звали Роза Люксембург. Раньше я никого из них не знала. Некоторые из женщин брали у него книги и, наверно, даже их не читали, но они любили эти книги, как ребенок любит заграничные почтовые марки, они любили брать книги с собой в свои сумки, садясь в автобус, увозивший их на радиозавод.

Разговаривая с женщиной, наш комендант — коммунист каждое предложение неизменно начинал словами «сладкая моя». Если разговаривал со многими сразу, говорил «сладкие мои».

— Сладкие мои, заходите, садитесь, я сейчас приду.

— Сладкая моя, тебе письмо.

Женщины, которые его полюбили, тоже стали называть друг друга «сладкая моя» и «сладкие мои». Зато те, кому он пришелся не по душе, друг дружку так не называли. В итоге женское обгцитие постепенно разделилось на женщин, которые говорили друг другу «сладкая моя», и тех, которые не говорили. Вслед за этим и кухонная утварь на общей кухне стала распределяться строго между этими двумя лагерями: попользовавшись кастрюлей или сковородкой, женщины, говорившие «сладкая моя», теперь передавали ее только тем товаркам, которые признавали подобное обращение, а те, которые отказывались его признавать, передавали кастрюли и сковородки только своим единомышленницам. У женщин, говоривших «сладкая моя», теперь появились в жизни вечера. После работы на заводе для них уже не сразу наступала ночь. Значит, общитие разделилось еще и на женщин, у которых теперь были вечера, и тех, кто сразу после работы нырял в ночь. Эти последние укладывались спать, когда напротив, в Театре Хеббеля, первые зрители еще только неспешно заходили в фойе. Другие, наоборот, стали свои вечера растягивать. Они теперь покупали грампластинки — так в общитие пришли Девятая симфония Бетховена и модная песенка «Милый, возвращайся скорей!». Телевизор в холле работал теперь сам по себе, а любительницы растягивать вечера без передышки ставили Бетховена и «Милый, возвращайся скорей!», снова и снова, словно опасаясь, что, едва музыка и песня смолкнут, вечер вырвется у них из рук и сбежит. И Бетховена, и модный шлягер врубали всегда на полную громкость, так что даже наш комендант-коммунист иной раз не выдерживал и кричал:

— Ослицы, угомонитесь! Ослицы, спать пора!

Женщины, не признававшие обращения «сладкая моя», это новое словечко нашего коменданта приняли на вооружение немедленно и с удовольствием, теперь и они, чуть что, кричали из своих комнат нам в холл:

— Ослицы, спать пора!

Мы, трое девчонок, разумеется, состояли в ослицах. Теперь и в утреннем автобусе, что отвозил нас на завод, все рассаживались двумя группами. Женщины, что не желали говорить «сладкая моя», зато полюбили окрик «Ослицы, спать пора!», по-хозяйски располагались в автобусе впереди, а те, что обращались друг к дружке «сладкая моя» и слыли ослицами, устраивались сзади. На заводе, однако, каждая по-прежнему занимала свое рабочее место. Правда, те, что научились растягивать вечера, выкраивая для них время за счет ночи, на работе стали чаще отлучаться в туалет, по-прежнему с неизменной лупой в правом глазу. И сквозь эту лупу их чудовищно огромный правый глаз казался куда более заспанным, чем левый. В туалетном предбаннике мы за десять пфеннигов перекупали у немецких работниц сигареты и шли в туалет курить. Даже зайдя в туалет, мы нередко забывали вынуть из правого глаза лупы, поэтому сигареты, выкуриваемые на работе, казались гораздо больше обычных. За перекуром мы иногда успевали и чуток вздремнуть. Однако наш мастер, госпожа Миссель, приходила в туалетную комнату и выуживала нас оттуда. Получалось, что теперь и на работе женщины разделились на тех, что спят в туалете, и тех, которые в туалете не спят.

Мало-помалу, однако, растягивать вечера с помощью Девятой симфонии Бетховена и шлягера «Милый, возвращайся скорей!» становилось все трудней. Женщины, прослывшие ослицами, начали выходить за стены общития. И с этого дня автоматический свет-минутка в коридоре и на лестнице зажигался и гас то и дело, а входная дверь скрипела без устали и все более истошно. Мы, трое самых молоденьких девчонок во всем женском общитии, отправлялись шататься по берлинским улицам, доходили до вокзала «Цоо», съедали в «Ашингере» тарелку горохового супа, не довольствуясь больше порцией конских котлет из киоска-закусочной возле несчастного вокзала. Но проходя мимо телефонной будки, мы по-прежнему старались говорить погромче, чтобы наши родители в Турции могли нас услышать. В иные вечера, когда мы возвращались из своих походов совсем поздно, по пути обрабатывая пилкой ногти, какая-нибудь из соседок в ярости швыряла в нас подушкой с криком:

— Вот увидите, вы еще станете потаскухами!

Я по-прежнему каждое утро заучивала наизусть заголовки из немецких газет, не понимая в них ни бельмеса, и огрызалась в ответ на брошенные в меня подушки этими заголовками:

— МЯГКО СТЕЛЮТ, ДА ЖЕСТКО СПАТЬ.

— ЗА ПОГЛЯД ДЕНЬГИ ПЛАТЯТ.

— СОВЕТЫ УШЛИ НЕ СОЛОНО ХЛЕБАВШИ.

Когда мы бродили вот так по берлинским улицам, я то и дело удивлялась, до чего мало на этих улицах мужчин, и вечерами тоже — мужчин было почти не видно. А еще меня удивляло, что мужчины, которых мне все же случалось здесь видеть, никогда не чешут прилюдно у себя между ног, как сплошь и рядом делают это многие мужчины на турецких улицах. А иные мужчины, идя рядом с женщинами, даже несли их сумки, и вид у них при этом был такой, будто они не на женщинах женаты, а на их сумках.

И шли они по улицам так, будто их в любую секунду могут показать по телевизору. Эти люди, да и эти улицы, были для меня как кино, но сама я в этом кино не участвовала. Я-то этих людей видела, а вот они нас не замечали. Мы для них были все равно что птицы: летают себе где-то, ну, иногда спустятся на землю, а потом полетят дальше.

Мы все приезжали только на год, через год каждый собирался вернуться домой. Глядя на себя в зеркало, мы не видели в глубине отраженной комнаты маму, отца, сестричку. Губы наших отражений в зеркале были безмолвны, они не говорили ни с матерью, ни с сестрой. Не было слышно в зеркале ни их голосов, ни шуршания их платьев, ни их смеха, вот и получалось, что каждый день мы гляделись в зеркало одинокими горемыками.

Правда, после того как ты благодаря зеркалу понимал, что ты теперь один на белом свете, все остальное было уже не так страшно. Поэтому мы, трое девчонок, пошли как-то на Курфюрстендамм в дешевый ресторанчик «Венский лес» и съели там по полкурицы. А потом я впервые увидела Христа. Чтобы согреться, мы забежали в церковь, и там я впервые увидела его на кресте. Он и дома, в Стамбуле, считается одним из наших пророков. В детстве я его очень любила, но про крест никогда ничего не слышала, моя бабушка только рассказывала мне, что Христа еще младенцем положили в корзинку, а корзинку пустили плыть по реке. И его мать Мерейм я тоже любила.