Откуда-то снизу слышится голос маленькой девочки:

– Привет-привет…

Эстер ощупью движется к двери. В коридоре кромешная тьма. Возвращается старый страх, вздымается в груди, сжимает горло. Вот лестница, перила шатаются. Один марш, второй… На первом этаже света чуть больше, окно без занавесок, через него сочится сияние звезд.

Мебели нет. Со встроенных шкафов сорваны дверцы. Ей снова слышится голос, зовущий откуда-то извне. Эстер нашаривает дверь во двор. За дверью ветер из гавани и небо, в котором роятся микроскопические огоньки.

По пояс в зарослях чертополоха стоят одиннадцать девочек, их лица в темноте просто нечеткие белые пятна. Все босиком. Регина в своем рваненьком платьице. Она берет Эстер за руку и помогает ей преодолеть порог.

– А мы уж и заждались, – говорит Мириам, улыбаясь самой безмятежной улыбкой.

Эстер стоит, дышит. Ветер стихает. Все двенадцать, они стоят в чертополохе, и каждая бросает последний взгляд на пустой дом, сиротливо стынущий в ночи. Потом они все вместе идут по улице.

26

Роберт, теперь уже старшекурсник, опять дома: День благодарения. Пять дней каникул, семь дюймов снега и семь градусов мороза по Цельсию.{136} Только что прошел первый в этом сезоне снегопад, все ново и знакомо одновременно: голые деревья, обступающие родительский дом, и смешение запахов: талого снега, бензина и дров в гараже; и смущенные, непонимающие лица его четырехлетних сестренок, которые, выглянув из окна гостиной, впервые видят снег.

Отец на кухне режет морковку. Мать упаковывает девочек в очень похожие розовые комбинезончики. За окнами все или серое, или белое. Тихо бормочущее радио предсказывает опять метель. Двойняшки стоят неподвижно, ждут, пока мама наденет им на руки варежки.

Роберт выводит их наружу через гараж. Тучи роняют последние несколько снежинок. Девочки, взявшись за руки и угнув головенки, бредут по снегу, не всегда попадая в следы взрослого брата Роберта. Какой широкий двор! Какой белый! Останавливаются, стоят среди продолжающей падать с небес белизны. Потом девчонок охватывает ликование, они выбегают вперед брата, смеются, падают, катаются по снегу и вопят. Роберт, руки в карманы, вприскочку бежит за ними следом.

Через несколько минут девочки протискиваются между облетевшими ивами на левом краю двора и исчезают во дворе дома, в котором прежде жила Эстер. Теперь он пуст, у начала подъездной дорожки висит заснеженный плакат «Продается».

Каждое дерево, каждый столб забора – это свеча, огонек, освещающий воспоминания, и каждое из этих воспоминаний, проступающих сквозь снежную пелену, тянет за собой десятки других. Вон там кормушка для птиц, пытаясь подвесить которую Роберт сломал запястье; а вон там Эстер помогала ему хоронить попугайчика по имени Марблз. А вот секция крыши над гаражным окошком, на которую Роберт когда-то забрасывал футбольный мяч и ждал потом, когда он скатится по водосточному желобу. А на ветке той акации сидела белка, которую Роберт застрелил, а потом на лопате снес тельце в компостную кучу. Или вот: на том самом месте, где на снегу крест-накрест отпечатались следы сапожек его сестер, однажды летом он с бабушкиной помощью красил футболки, завязывая их узлом, чтобы получались фантастические узоры.

Девочки хватают снег, подбрасывают вверх и смотрят, как он искрится, сеясь на них и вокруг. Одна кричит: «И ты, и ты!» – бросается куда-то бегом и тут же падает на руки и колени. Роберт помогает ей подняться. Снег, попавший на ее разгоревшееся лицо, сразу тает.

– Ничего, бывает, – говорит ей Роберт.

Если взять земной шар в целом, думает Роберт, то каждый час на нем теряется бесконечное количество воспоминаний, – в могилах исчезают целые роскошные фолианты, битком ими набитые. Но за тот же самый час множество детей выходит из дому и осваивает территорию, совершенно новую, как им кажется. Сдвигая вдаль границу тьмы, они посыпают свой путь воспоминаниями, как хлебными крошками. Мир воссоздается заново.

За те пять дней, что Роберт пробудет дома, его сестренки выучат слова «камень», «тяжелый» и «снеговик». Запомнят запах снега и ощущение гладкого хода санок, на которых брат будет катать их по подъездной дорожке.

Мы возвращаемся в места, откуда вышли; возвращаем себе полузабытые переулки, проводим новые карандашные линии.

– Как быстро ты вырос, – говорит Роберту мать за завтраком, за обедом. – Ты только взгляни на себя.

Да нет, она не права, думает Роберт. Живешь, живешь и постоянно хоронишь свое детство – то там, то сям. А оно ждет тебя, ждет в течение всей твоей жизни, чтобы ты пришел и откопал его.

Тем временем девочки выковыривают из-под снега какие-то палки и чертят ими нечто непонятное. А облака вверху сдвигаются, и внезапно – бац! – весь двор заливает сияние солнца. Откуда-то выпрыгнув, тени деревьев распластываются по заснеженной лужайке. Снег кажется добела раскаленным. А Роберт и забыл уже, каким солнечный свет может быть чистым, когда, изливаясь с неба, расплескивается по снегу. Даже слезы на глаза наворачиваются.

Дзень Вэй, та из сестер, что повыше ростом, вынимает из снега длинную черную ветку и пытается вручить ему.

– Это тебе, Лиоб-бельт, – говорит она, щурится и несколько раз моргает.

Том родился в 1914 году в Детройте, в четверти мили от соляных копей «Интернешнл Солт». Его отец где-то за кадром, не стоит упоминания. Мать содержит пансион из шести плохо изолированных комнат с кучей всегда запертых дверей, за которыми дремлют унылые пожитки бездомных поденщиков: мышиного цвета куртки, стоптанные рабочие башмаки, над кроватями эстампы – по большей части неодетые женщины с грудями, подкрашенными оранжевым. Через полгода работягу либо увольняют, либо призывают в армию{137}, либо он умирает и его заменяют другим, поэтому к мальчику Тому очень рано приходит понимание того, что этот мир непрестанно поглощает молодых мужчин, от которых остаются одни беспамятные предметы – пустые кисеты для табака, карманные ножи с отломанным лезвием, пропитанные солью брюки.

В четыре года у Тома начинаются обмороки. Заворачивает, скажем, за угол, вдруг начинает тяжело дышать, и – хлоп! – свет гаснет. Мать вносит его в дом, укладывает в кресло и посылает кого-нибудь за доктором.

Дефект межпредсердной перегородки. Дырка в сердце. Доктор говорит, кровь шунтируется из левого предсердия в правое.{138} Его сердцу приходится выполнять тройную работу. С этим живут лет до шестнадцати. Повезет – значит до восемнадцати. И лучше ему не волноваться.