– Ну что, выставили? – с язвительным добродушием встретила его Вера Васильевна.

– Сам ушел, – вымучено улыбнулся он. – С Новым годом, мать!

– И тебя! – ответила она и поцеловала его. – Ну, пойдем, что ли, выпьем!

Они расположились на кухне, и он, достав коньяк, наполнил рюмки до краев.

– С Новым годом, – устало пожелал он.

– С Новым годом! – отозвалась мать, чинно опрокинула в себя коньяк, слегка скривилась, вернула рюмку на стол и, пристально глядя на него, сказала:

– Не переживай, все будет хорошо.

– А я и не переживаю! Все и так хорошо! – откликнулся он, подхватывая лимон. – Ладно, иди, а я тут еще посижу…

– Ну, давай, спокойной ночи! – правильно поняла она.

Оставшись один, он взял пачку материнских сигарет, повертел, незабытым движением достал сигарету и закурил. На лице его проступило удовольствие, как от крепких объятий старого, давно разлученного с ним друга.

…Пока он, отказываясь верить в случившееся, спускался на лифте, садился в машину, выезжал со двора, сворачивал на набережную и ехал по ней до Дворцового моста; пока его кипящий возмущением разум подыскивал слова, чтобы оценить революционный переворот их отношений – все эти долгие пятнадцать минут ее образ был подобен истукану, на шею которого пигмеи накинули петлю и тянут, чтобы сбросить с постамента, но не могут превзойти силу инерции.

Он взлетел на мост, достиг апогея молчаливого возмущения и покатил вниз. Тут к усилиям толпы добавилась услужливая тяга наклонной плоскости, истукан дрогнул, накренился, уперся в последний отчаянно шаткий рубеж, миновал зыбкое равновесие и, медленно завалившись, рухнул к подножию обожания, сотрясая гулким грохотом барабанные перепонки души.

«Вздорная! Капризная! Недалекая! Неблагодарная! Распущенная! Вульгарная! Расчетливая! Дрянь!» – дал он, наконец, волю чувствам, сметая паутиновую нежность с ее образа и удерживая перед глазами последнее, что от нее осталось: некрасивое, перекошенное незнакомой яростью лицо.

Вчера днем было тепло, плюс пять, и шел дождь. К вечеру дождь идти устал, и температура без его сырой поддержки опустилась до ноля. Он плыл по Невскому, как по ночной оранжевой реке, не замечая царившего на ее берегах оживления – так был он занят обидой и унижением. Да и что ему Невский, где подсветкой цитируя самих себя, красуются титулованные особняки! Что ему эти комбинации смещений и пластика перестроений городской кубатуры, не признающей гладкой поверхности, как галантность солдатской прямоты; эти сандрики, фронтончики, наличники и прочее надпанельное кокетство, униженное прагматизмом водосточных труб; эти рубцы подоконников, нарывы балконов, обрывы крыш – что они ему, когда внутри него агонизирует вселенная по имени любовь! Что ему эти неспящие беззаботные молодые лица, находящие удовольствие в глупых словах и беспечной возне, когда его мир полон скрежета и разочарования! Лететь по тонко раскатанному тесту асфальта, вдоль дырявых каменных ширм, мимо неглиже занавесок и пеньюаров штор, под неподвижно-оранжевым душем фонарей, гневным дыханием расправляя сдавленное горло до тех пор, пока не перестанут кипеть огненные вывески, пока не потухнут злые глаза сырой ночи, пока не поникнут оскверненные языки священного пламени, покуда не утихнет вой ущемленного эго, а после остановиться и оцепенеть подобно уличному фонарю, в жизни которого нет страсти, а есть одна лишь инструкция. Чопорные лакеи мглы, они любят рассматривать себя в рябом зеркале черных луж, забавляясь игрой нерастворимой искры. Их трассирующие ряды непоколебимы, словно накрепко пришитые неоновые пуговицы на мундире ночи.

Сжимая зубы и играя желваками, он пронесся по Фонтанке, свернул на Московский и мимо новогоднего люда, который корявыми следами уже начал заполнять чистый лист тротуаров, с ночной курьерской скоростью добрался до дома. И теперь, собрав мысли и чувства за кухонным столом, он пустил их по горячим следам окаянного события в расчете найти весомые оправдания своему поспешному бегству.

Да, он согласен, что увлекся пухлыми Юлькиными губами. Но не похоть двигала им, а безотчетная попытка уязвить бездушную публичность невесты, ответить дерзостью на ее витринную деловитость. Весь вечер он токовал ей о своей любви. Он хотел не так уж и много: лишний взгляд, лишнее слово, лишнее касание – красноречивые подтверждения его особого положения. А что в ответ? Вежливое обращение и подсобная роль кухарки?! Вздорная сумасбродка! Даже хуже, чем замужняя Людмила, которая, выпив лишнего, принималась искать на нем темные пятна и выводить их неуклюжими словами!

Да что в ней, в конце концов, такого королевского, ради чего можно встать на колени и все снести? Бурные несдержанные оргазмы? Но это, скорее, недостаток, чем достоинство! По-настоящему возбуждают мучительное удивление, невинный восторг, судорожная борьба страсти и стыдливости. Распущенность – удел проституток. Он правильно сделал, что ушел. Он переживет их разрыв. Стильных и красивых девушек с каждым годом все больше, и он еще может позволить себе любую, даже юную и пугливую.

«И все же, чем я хуже ее покойного жениха?» – думал он, засыпая.

…Рыдая, она исколошматила кулачками подушку и залила ее слезами. Успокоившись, она некоторое время всхлипывала, да так и заснула. Пребывая незадолго до пробуждения в тягучей смутной дреме, она уже знала, что у нее болит голова. Так оно и оказалось. Проснувшись, она со слабым стоном повернулась на спину, чувствуя, как головная боль поворачивается вместе с ней.

– О господи… – пробормотала она, закидывая руку на глаза.

Некоторое время она лежала, не шевелясь, затем тихо встала и растрепанная, с опухшими глазами побрела на кухню. Там она, отсвечивая рассеянной бледностью и медленно двигаясь среди наведенного им порядка, поставила чайник, после чего отправилась в ванную, где предъявила себя зеркалу. Язвительный неоновый свет упал на ее лицо, и она, ужаснувшись, отпрянула. После дУша ей стало легче, и способность соображать, не причиняя голове боль, вернулась к ней.

«Да, хорошо погуляли… Ну, и что дальше?» – глядя в окно, вяло подумала она, но подумала хоть и риторически, но правильно, ибо за окном бледным лотосом распускался первый день ее оставшейся жизни, которую она накануне так опрометчиво осложнила. И пусть она по-прежнему находила повод к войне основательным, была она, скорее, озадачена, чем довольна.

Перебирая звонкие подробности скандальной, плотно насыщенной ее воинственным пьяным пылом мизансцены, она не могла не признать, что переиграла. Честно говоря, она вовсе не рассчитывала на такой шумный исход, иначе бы не выложила на диван постельное белье. Она лишь хотела объявить ему строгий выговор с выдворением за пределы спальной. Но что такого ужасного она при этом сказала, отчего он буквально сбежал? Он, ее жених, чей собачий, преданный взгляд следовал за ней весь вечер? И насколько то ужасное, что она сказала ужасно, чтобы заставить его уйти безвозвратно? Она вновь и вновь ощупывала свои реплики, в которых уже зияли внушительные дыры беспамятства, и не находила в них ничего предосудительного. Все было сказано откровенно и по существу, как и полагается невесте, застукавшей жениха за неприглядным приставанием к своей подружке. Ну, и на кой черт ей жених, который пристает к ее подруге?