— Честно говоря, со мной такое тоже бывает, — Тикаки почему-то перевёл взгляд на набухший пах Сунада, — правда, довольно редко, но иногда я прихожу вдруг в такую ярость, что себя не помню и мне хочется кого-нибудь убить.

Молодой надзиратель, словно выражая своё несогласие, потряс головой. Остальные тоже явно приуныли. Тикаки медленно продолжил:

— Люди убивают себе подобных, убивают тех, кто им мешает… В сущности, это такое же естественное человеческое действие, как приём пищи или совокупление. Есть случаи, когда убийство разрешается — предлог найти ведь всегда можно, — это война, революция, смертная казнь. Как говорится, во имя справедливости… Вроде того, как бабульки из общества защиты животных с удовольствием едят свинину и говядину…

— Но я…

— Ты самый обычный человек.

— Но я-то убивал не во имя какой-то там справедливости. Просто для удовольствия.

— Ну, это в сущности одно и тоже. Ведь восстанавливая справедливость, человек тоже получает удовольствие. Именно поэтому так популярно всё связанное с убийствами. И книги, и телевизионные сериалы — там ведь всех убивают направо и налево, и чем больше трупов, тем больше нравится публике…

— Ну вы меня успокоили, док. А то я психовал, думал, ну что я за нелюдь… Ведь и впрямь, все кому не лень только и пишут, что о совратителях, маньяках-убийцах да насильниках… Знаете, доктор, у меня к вам просьба.

— Какая?

— Не нужно мне никакого лекарства. Я передумал. Сегодня я вообще не хочу ложиться. В конце концов это моя последняя ночь, и я не хочу ничего упускать, ни одного момента. Можно?

— Разумеется. Это время целиком в твоём распоряжении. Можешь его использовать, как тебе угодно.

— И ещё у меня есть птичка. Я её сам выкормил. Такая милая, летает по камере, а позовёшь, сразу на ладонь садится. Я к ней привык. Когда меня не будет, она заскучает одна. Так вот я бы хотел, чтобы её отдали Тёскэ Оте. Он любит птиц, к тому же он мне говорил, что его птичка вот-вот подохнет от запора. Пожалуйста, доктор.

— Хорошо, я всё сделаю.

— Интересно, Тёскэ до сих пор хнычет? Утром на спортплощадке он всё время рыдал, жаловался, что его птичка помирает. А потом ещё и в обморок хлопнулся, ну совсем как баба. Слишком уж он у нас нежный. Доктор, вы не знаете, как он? Я видел, его куда-то унесли на носилках…

— С ним всё в порядке, — сказал Тикаки, подумав, что на данный момент Тёскэ Ота действительно вполне здоров и никаких симптомов Ганзера у него не наблюдается. Однако это временное улучшение, в один прекрасный день его снова затянет в пучину безумия. В мозгу у Тикаки в который раз всплыли слова «по ту сторону». Ота то выплывает из огромного мира тьмы, то снова погружается в него.

— И ещё одно… Что же это такое было, запамятовал… — Сунада, скрестив руки на груди, погрузился в размышления. Тикаки вспомнил о просьбе главврача. Ему ведь ещё предстояло отговорить Сунаду от идеи завещать своё тело медикам.

— Как раны? — спросил Тикаки, глядя на залепленный пластырем лоб Сунады. Его взгляд скользнул по красному блестящему рубцу на его левой щеке.

— Да чего там, ерунда.

— Но я слышал, тебя поранили довольно сильно.

— Чего? Вот уж брехня! Какое там поранили! Что я, ран не видел? Да у меня их полно! Вот, гляньте-ка!

Сунада высвободил левую руку и закатал рукав. Рука между запястьем и локтем была испещрена множеством продольных и поперечных шрамов, кожа была совсем как у слона или носорога. Эти шрамы остались от порезов, которые он нанёс себе сам осколками стекла. Кровоподтёки, судя по всему возникшие недавно, делали руку похожей на лиловую географическую карту, но они не были так заметны, как рисовалось Тикаки. Если уж что и могло волновать главврача, то скорее бесчисленные шрамы, разбросанные по всему телу, а вовсе не недавние раны.

— Говорят, ты член «Белой хризантемы»? — неуверенно спросил Тикаки.

— А что такое? — на миг удивился Сунада, но тут же смекнул, в чём дело. — А, ясненько. Это вам главный сказал. Ведь чтобы завещать свой труп, нужно подтверждение тюремного начальства, вот я к нему и обратился. Но ведь о таких вещах не обязательно говорить во всеуслышанье, я и молчал, ни вам не говорил, никому вообще.

— Ты не передумал? Я имею в виду, ты и сейчас готов оставить своё тело медикам?

— С чего это я должен передумать? — засмеялся Сунада, но в следующий миг на его лице появилось озабоченное выражение. — А что, что-то не так с моим телом?

— Да нет, в общем-то ничего… — запинаясь, выговорил Тикаки.

— Похоже, всё-таки что-то не так. — Сунада интуитивно понял, что Тикаки недоговаривает. — А что такое? Моё тело не подходит для исследований?

— Да нет, вполне подходит, — твёрдо сказал Тикаки.

— Правда? Моё тело им пригодится?

— Разумеется, пригодится.

— Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно. Меня доктор Таки научил, как надо всё оформить. Три года назад меня приговорили к смертной казни, и я разбушевался чуток… Ну и попал в конце концов к доктору Таки, он меня подлечил. Тогда-то он мне и сказал, что студентам-медикам не хватает трупов для анатомических исследований. И ещё — что есть такое добровольное общество, они там считают, что мёртвое тело глупо сжигать сразу же, лучше, если сначала оно послужит людям, ведь обидно же, когда сжигают без всякого проку. А придумал всё это ва-а-жный такой доктор по анатомии, его зовут Фудзита… Не знаю, как там дальше. Он и сам завещал своё тело для науки. Когда я об этом узнал, сразу подумал — вот то, что мне нужно. Пошевелил мозгами и сообразил — а ведь здорово, если моё тело послужит для науки или там для образования. Я только боялся, не станут ли остальные члены этого общества нос воротить, узнав, что тело завещает такой, как я, ну, короче, приговорённый к смертной казни… Взял и написал письмо в правление общества, и тут же ко мне на свидание пришёл один из учредителей, большая шишка между прочим, адвокат, он сказал, что сам завещал медикам своё тело и что сделать это может каждый, а кто такой — им без разницы, все тела у них равны, они берут все. Ну я обрадовался, конечно. Ещё он мне сказал, что, если у человека слишком много жиру, студентам трудно расчленять его тело, поэтому я сразу же начал заниматься спортом. Вот, гляньте, видите, в каком хорошем теперь состоянии моё тело — сплошные мускулы. Сегодня утром я тоже как следует потренировался, в последний ведь раз. Вы, небось, когда были студентом, тоже занимались анатомией, так что можете меня понять…

— Да, конечно, — сказал Тикаки и вдруг почувствовал, как сильно болит у него палец. Надо постараться пересилить себя, чтобы его собеседник ничего не заметил. И тут же — ощущение горечи во рту. Такой же, как когда на него брызнула блевотина Боку. Внезапно откуда-то из глубин его памяти всплыл давно забытый эпизод.

Он тогда анатомировал руку. Пытаясь отыскать ускользающий нерв, осторожно надсекал мышцу и зажимал сухожилия крючками, когда же ему наконец удавалось поймать белое, прятавшееся в тканях волокно, у него возникало ощущение, будто он сумел отыскать исток реки, ради которого забрался в несусветную горную глушь. От обнаруженного им нерва отделялось множество тонких нервных волокон, каждое из которых непременно вело к какой-нибудь мышце. В руке не было абсолютно ничего бессмысленного; мышцы, кости, сосуды, нервы соединялись в единое и неповторимое сложное целое, причём каждая, по-своему совершенная, часть этого целого вносила посильную лепту в движения руки. Представив себе, как точно и деликатно действуют мышцы и кости, когда рука выполняет какую-нибудь работу, Тикаки вдруг почувствовал, что у него темнеет в глазах. Он не знал, чья это рука, единственное, что можно было сказать, — она принадлежала старому сухощавому человеку, скорее всего крестьянину, но ему вдруг представилось совершенно ясно, как эта рука когда-то жила, держала мотыгу, топор или кисть, ласкала женщину, выполняла привычные повседневные дела, и при этом каждое её движение определялось трудно вообразимой, слаженной работой нервов, мышц и костей.