Если уж вести речь о точности цифр, спокойно парировал оппонент, то позвольте внести ясность: не 630 тысяч человек погибли в блокаде, а 632 тысячи. Такое количество жертв было отмечено в докладе комиссии по установлению и расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков. Доклад подготовлен в 1945 году, комиссия под руководством секретаря Ленинградского горкома партии Кузнецова начала работать в сорок третьем году, по горячим следам.

Окончательный ли тот подсчет? Во всяком случае, далеко не полный, ибо и после завершения работы комиссии в городские учреждения поступали заявления от ленинградцев, у которых семьи погибли в страшные блокадные дни. В одних источниках приводится цифра свыше миллиона, в других — около 800 тысяч погибших. Ссылки? Пожалуйста. Возьмите книгу «На обороне Невской твердыни». Подготовлена известными ленинградскими учеными. Правда, книга стала библиографической редкостью, она вышла в начале шестидесятых годов и с того времени не переиздавалась.

Но ведь цифра 630 тысяч обозначена и в наиболее авторитетных изданиях: в многотомных «Истории КПСС», «Истории Второй мировой войны». Это так же верно, как и то, что нас в купе трое и мы держим путь в Ленинград. Перед командировкой я полистал эти книги, освежил в памяти те события. Попутчик-эрудит разъяснил: уточненные цифры были сняты не только в названных мною книгах, дело дошло даже до исправлений в тексте воспоминаний Г.К. Жукова!

Давно сладко посапывал на верхней полке обиженный дедуля, ненадолго хватило у него воинственного несогласия. Устал, видно, да и время позднее, сон сморил. А мы дискутировали. О, эти бесконечные разговоры при ясной луне под перестук вагонных колес! Нигде, ни в одной стране не обсуждают так горячо и возбужденно мировые проблемы, как на наших родимых железнодорожных магистралях. Я немало поездил по миру и поэтому со всей ответственностью заявляю: наш пассажир — всем пассажирам пассажир. Его, миленького, сразу отличишь в разноязычном сонме многомиллионной клиентуры Министерства путей сообщения.

Итальянцев безошибочно узнаешь по гитарам и песням, французов — по живости, с которой они снуют из одного купе в другое, поскольку долго усидеть на одном месте, даже если оно и мягкое, не могут, англичан — по сдержанности и молчаливости. Немцы и в пути не теряют времени попусту, ни единой минутки не позволят себе сидеть без дела. В связи с этим вспоминается один забавный случай. Правда, он приключился не в поезде, а в самолете, но чистого полета было десять часов, так что ощущение почти такое же, что и на железной дороге.

Наш лайнер летел в Пхеньян. Салоны огромного аэробуса были заполнены до отказа. Среди пассажиров преобладали лица славянского типа. В основном звучал русский язык. Чего только я не наслушался, о чем только не заходила речь! О снежном человеке, следы которого обнаружены в Тюменской области, и об истории масонства в дореволюционной России, озонной дыре над Антарктидой и пакте о ненападении между Советским Союзом и Германией, подписанном Молотовым и Риббентропом, качестве отечественного чая и сенсационных статьях в «Московских новостях», кооперативном кафе на Кропоткинской улице в Москве, астрономических заработках его хозяев и коррупции в Узбекистане. Во всех салонах гигантской крутобокой машины говорили, говорили, говорили… Исключением были, пожалуй, только двое — мужчина и женщина, по всему видно, супруги. Мужчина реферировал какой-то толстый фолиант на немецком языке. Его спутница вязала.

Когда самолет погасил скорость и перед посадкой пошел на снижение, мужчина устало откинулся в кресле. Перед ним лежала весьма солидная стопка исписанных листов бумаги. «Все», — удовлетворенно объявил он по-немецки о завершении своей работы, прижав ладонью увесистую рукопись. «Все», — мило улыбнулась супруга, кладя в пакет два рукава к свитеру, которые она связала за время воздушного путешествия. Немцы, понял я, ишь, докладывают друг другу. Мои соотечественники добросовестно проболтали все десять часов перелета.

Возможно, это и есть одна из определяющих черт нашего национального характера — обсуждать глобальные проблемы со случайно встреченным попутчиком, более того, даже открывать перед ним такие сокровенные уголки души, излагать такие искренние и смелые мысли, которые не всегда доверишь и близкому человеку. Видно, это влечение к купейным исповедям не просто так возникло, не без глубокой причины.

Скажите, а где и кому можно было высказать все, что наболело, что мучило и не давало покоя? Сколько было мрачных периодов в нашей истории, когда люди думали одно, говорили другое, а делали третье. От отсутствия возможности выговориться, высказать другое суждение, от боязни, что его могут неправильно понять, а то и преподнести как пример очернения нашей светлой действительности, клеветы на власть, центрами вольномыслия, этакими доморощенными гайд-парками стали пассажирские купе. Люди выходят на станциях, их места занимают новые, никто никого не знает, и неизвестно, встретятся ли они еще когда-либо. Говори, рассказывай, делись сокровенным. Ничто тебе не угрожает, никто не требует удостоверения личности, можешь называться, кем твоя душенька пожелает.

Сначала я отнесся к своему попутчику почти негативно, уж очень расходились наши представления по затронутым темам, а после одумался, успокоился. Неспроста, видно, решился человек на предельную откровенность. Да и в его небесспорных рассуждениях была определенная доля правды. Кто будет сомневаться, предположим, в том, что на историю обороны Ленинграда, и не только его, а и, пожалуй, историю всей Великой Отечественной войны в свое время было наброшено прочное покрывало, из-под которого проступали лишь самые общие очертания и победный исход? Неужто мы за то, чтобы это покрывало оставалось неприкасаемым? Нет, я не могу утверждать, что так будет лучше для общества.

За тонкой вагонной стенкой ночь. Морозная, лютая. Русская земля стынет под сугробами. Не спят люди в ячейках-купе, спорят, задают друг другу непростые вопросы, на многие из которых не так просто дать ответ. Кому была выгодна смерть Кирова, кто в ней был заинтересован? Почему до сих пор не выяснены обстоятельства выстрела в Смольном в декабре 1934 года? Какое место должен занять в истории Жданов, приехавший в Ленинград вместе со Сталиным на следующий день после гибели Кирова и занявший опустевший кабинет первого секретаря обкома и горкома? Как относились ленинградцы к личности того, кто заменил их любимца?

Трудно, неимоверно трудно выламывать себя из среды закостеневших догм! Попробуйте выковырять ракушку из мертвых объятий камня. В сознании миллионов людей окаменели стереотипные представления о Жданове как о достойном преемнике Кирова, которого и ленинградцы, и бойцы Красной армии любили так же горячо, как и его предшественника.

Мысль попутчика была неожиданной: Киров и Жданов — такие же противоположности, как ленинское и сталинское начала в политическом руководстве. Что подкупало в словах соседа, так это его точно проводимая линия на размежевание подлинного и вторичного, наносного.

— Обратили внимание на фотографии Жданова периода блокады Ленинграда? — спрашивал он. — Полная фигура, сытое лицо. Вряд ли скажешь, что снимок сделан в голодном городе. А тот, кто на нем изображен, между прочим, был идеологом партии в вопросах литературы и искусства. Это значит, учил всех жить честно.