— У меня нет ни малейшего основания называть себя добрым, — будто колеблясь, тягуче произнес он, — но гуманизм очень странная вещь. То есть с гуманизмом вроде бы все правильно — нужно любить живых существ и все такое. Но почему-то в разных ситуациях пресловутый гуманизм ведет себя совершенно непредсказуемо, а иногда и вовсе куда-то испаряется. Вот, например, возьмем простую истину: нельзя убивать людей. Казалось бы, все прозрачно и никто не возражает. Но, увы, я сталкивался и с другой позицией, когда вдруг выясняется, что отдельным личностям эту заповедь можно игнорировать. Стало быть, идея гуманизма гибка и изменчива, а мораль продается и покупается, меняется на власть и богатство?

Я молчала, недоуменно моргая и не понимая, к чему он клонит.

— Убивая людей, нельзя руководствоваться только примитивной местью, — продолжил Тристан, и голос его зазвенел от избытка едва сдерживаемых эмоций. — Не нужно слепо доверяться злости, нужно всего лишь пытаться восстановить утраченную справедливость. Лично я воспринимаю гуманизм как некий закон психического равновесия: на меня пытаются давить — я становлюсь тверже. Точно так же, как и в третьем законе Ньютона: если есть сила действия, то обязательно появится и сила противодействия. И я не голословен, ибо испытал все это на собственной шкуре. Я стал выше мести и, кажется, снова научился прощать. А ты не думала о том, чтобы простить своего обидчика? Да, ты хотела отомстить Конраду, но справедливо ли губить его ни в чем не повинных спутников? А как же нормы морали, осуждающие излишнюю жестокость и мстительность?

Я виновато покраснела, осознав обоснованность его доводов.

— А что говорит твоя мораль относительно границы безнаказанности, перейдя которую можно творить любое насилие? — ехидно спросила я.

— Зачем творить? — По лицу Тристана пробежала судорога какой-то личной, пробудившейся в душе боли. — Почему?

— А люди и так все умрут, — доходчиво пояснила свою мысль я. — Это же элементарно, как дважды два. Значит, вывод напрашивается сам собой: можно убивать кого угодно, прикрываясь почти стопроцентной вероятностью наступления всеобщей скорой и неизбежной гибели. Оправдание для себя придумано! Следовательно, граница безнаказанности уже пройдена. Ясно? Кто кого теперь разоблачит и накажет? Никто!

— Это ты о ком? — непонимающе хлопнул ресницами стригой.

— В первую очередь об Андреа, — уточнила я. — А затем уже обо всех нас. О тебе, о себе… Ты — убивал. Я тоже только что убила и неизбежно убью еще. Убью того, кого захочу: любого, каждого…

— А кто ты вообще такая, чтобы решать за каждого: жить ему или умереть? — бурно возмутился Тристан. — Бог?

— Выходит, что Бог, — язвительно подначила я. — Ибо если Он есть, то почему Он мне это позволяет? Следовательно, я главнее…

— Стоп! — искренне озадачился Тристан. — Но ведь если нас и вправду некому наказывать, то получается, что мы имеем возможность причинять любое зло любому человеку? На свое личное усмотрение! Но как же такое возможно? — Он выглядел потрясенным до глубины души. — Это же неправильно!

— А я о чем и говорю! — улыбнулась я, обрадованная его реакцией. — Вот чему учит вас Андреа… Справедливость, месть — для нее эти понятия не более чем пустые звуки. Она давно живет по своим принципам. Я мщу Конраду, а кому мстит моя сестра? Да никому!.. Понимаешь, она поступила иначе: она не отвергала всеобщую, уже устаревшую нравственность — она создала новую мораль, свою собственную. Этакое ментальное «ноу-хау» в ее кровавом исполнении. Она спокойно перешла грань безнаказанности. Она создает свой мир, свой народ, свою эпоху!

Брови Тристана задумчиво сошлись на переносице.

— Детей жалко, — вздохнул он.

— Чьих?

— Всех, — гуманно обобщил он. — Дети ни в чем не виноваты, ведь они еще не успели согрешить. А Андреа убивает и детей.

— И чего ты волнуешься? — Я намеренно состроила каменно-глумливую гримасу, намереваясь поглубже разбередить рану в его сердце, мною же и нанесенную. — Она рассуждает примерно так: «Дети — это будущие взрослые. Выросли бы и нагрешили. Считай, что взрослые сегодня получают по заслугам, а дети — авансом». И разницы для нее — никакой.

— Так нельзя, — гневно шептал Тристан, размышляя о чем-то своем. — Я ей не позволю… — Похоже, наш разговор запал ему в душу, нажав на какую-то болезненную точку.

— Вот и выходит, что мораль — это просто набор правил, которые сильные навязывают слабым, чтобы ими было легче управлять, потому что сильные тем правилам следовать не собираются! — подвела итог я, чувствуя свою вину за сбитый вертолет и пытаясь оправдаться. — Мораль — это колючая проволока вокруг храма псевдосвободы. Мораль — это яблоко этики, у которого цела только оболочка, а сердцевина уже давно изъедена червями.

— Возможно, — задумчиво кивнул де Вильфор. — Если хочешь спорить о моральной стороне своего поступка, то ты имеешь все основания прикрыться своими обязательствами, но твоей совести это не облегчит. О, я мог бы рассказать тебе одну чрезвычайно душещипательную историю, отлично иллюстрирующую возникновение моих моральных принципов…

— Так расскажи! — встрепенулась я, но тут мои слова прервал громкий сигнал тревоги, издаваемый цифровым уловителем колебаний. — Они нас атакуют! — возмущенно закричала я. — У них хватило сил и наглости ответить на мой удар!

— А чего ты ожидала? — многозначительно приподнял бровь мой напарник. — Думаешь, я зря распинался перед тобой, пространно вещая о балансе мести и справедливости?

Я злобно завизжала и схватилась за рычаги, бросая вертолет в крутое пике и пытаясь уйти от настигающих нас пуль. Надсадно скрипели подшипники, а лопасти винта чуть не поломали свои стальные ребра, нехотя воспроизводя заданное мною движение. И все-таки я это сумела — ушла с линии выстрела, сломив сопротивление машины, еще никогда доселе не совершавшей подобных вычурных виражей.

— Молодец! — Тристан восхищенно похлопал меня по плечу. — А ты сильная девочка, умеешь противостоять каверзам судьбы!

— Ага! — Я счастливо хмыкнула, сдувая с носа каплю пота. — Смотри, они быстро сходят с продольной линии радара, что может обозначать лишь одно: их вертолет падает. А мы тем временем спокойно достигнем Чейта…

Но повторно взвывший сигнал тревоги внезапно оборвал мое победное ликование. Замигали аварийные огни на панели управления «Акулы», оповещая о нарушении давления в правом двигателе, отказе гидравлики и резком снижении уровня горючего.

— Что за черт? — Я недоуменно уставилась на приборы. — Мы тоже падаем, но почему? Ведь нас-то не сбивали…

— Повреждение? — предположил Тристан, но я отрицательно покачала головой.

— Невозможно, ведь на момент взлета вертолет находился в идеальном состоянии… — Но тут я, совершенно, казалось бы, некстати, вспомнила злобное выражение лица Элоизы, старающейся незаметно выскользнуть из комнаты совещаний, и гвоздь, подобранный мною на взлетно-посадочной площадке. Вроде бы я его так и не выкинула… Я похлопала себя по карманам и вытащила злополучную железку: длинную, довольно толстую и чертовски острую. Понюхала кончик гвоздя и уловила исходящий от него слабый, едва ощутимый едкий запах керосина.