Однако мною был предусмотрен и такой вариант. Заранее проинструктированный дьяк, услышав, что торопиться не следует, не растерялся, но, изобразив на лице печаль, сокрушенно охнул и поинтересовался:

— И как тогда быть с дарами? Можа, хоть поглядите на них?

— А и впрямь, прежде чем станем судить да рядить, принимать или нет, неплохо посмотреть, — эдак скучающе, с ленцой заметил я.

— За погляд спросу нет, — вставил свое словцо и Власьев.

Любопытство одолело и самых осторожных. Дьяк повернулся к двери, торопливо махнул рукой, и мои гвардейцы стали вносить в палату сундуки. Один за другим. И прежде чем уйти за следующим, они открывали крышку, наглядно демонстрируя содержимое. Подыграло мне и солнце. Оконца в палате были узенькими, но проникающих сквозь них лучей вполне хватало, чтобы прогуляться по грудам золотых монет, видневшимся в каждом из сундуков, и заставить их переливаться.

На двенадцатом или пятнадцатом по счету сундуке кто-то из бояр, не выдержав, охнул, прошептав во всеуслышание:

— Да откель же у нее столько?

В мертвой тишине его фраза была хорошо слышна, и Бохин, повернувшись к нему, самодовольно улыбнулся:

— Да ты погодь, боярин. Тут и половины нет.

Ответом был новый восторженный вздох.

Однако весь дар полностью не занесли. Двадцатый сундук занял остаток свободного пространства между пристенными лавками — не зря я выбрал палату поменьше, — и гвардейцы, внеся следующий, принялись растерянно оглядываться, ища незанятое местечко. Не найдя его, один предложил:

— Может, закроем крышки да учнем на них ставить? — и вопросительно повернулся к Бохину.

— А о том мы у Опекунского совета узнаем да у думцев, — ответил тот и уставился на нас.

— А сколько здесь сундуков? — поинтересовался я.

— Ровно половина. — И Дорофей мотнул головой в сторону двери. — Там еще столько.

— А если по весу?

— В кажном по шесть сороков[41]фунтов, — торопливо выпалил дьяк, предложив: — Вот и сочти сам, князь. — И в свою очередь осведомился у меня: — Так как, вносить их далее?

— Даже и не знаю, — задумчиво протянул я. — Для погляда и того, что внесли, довольно. Что и говорить, дар щедрый. Одна беда: тут у нас кое-кто считает, будто не следует принимать его от королевы. Или следует? — повернулся я к Мнишку.

Но тот не слышал меня, завороженно уставившись на груды заманчиво поблескивающего золота. Продолжая судорожно комкать в руках здоровенный плат, он так и не воспользовался им, хотя пот градом катил по его побагровевшему лицу. Ну да, если помножить двести сорок фунтов золота на сорок сундуков, получится… Шесть пишем, один на ум пошло, да к восьми его прибавить… Словом, почти тридцать восемь с половиной центнеров. Оценивая его по самому низкому курсу (один к десяти), которым пользуется казна при расчетах с иноземцами, получалось более пятисот пятидесяти тысяч рублей, а в пересчете на злотые — миллион семьсот. Хватит и на соотечественников, и на то, чтобы самому Мнишку получить недоданное по брачному контракту покойным государем… Самому… Хватит…

Пришлось окликнуть ясновельможного еще разок. Только тогда он спохватился и, запинаясь, пролепетал:

— Я… нет… отчего же… зачем отказывать, коль такое…

Я понимающе кивнул. Все правильно. Когда такие суммы на кону, об интересе короля, пусть даже и родной страны, как-то совсем не хочется думать. Более того, хочется его послать, и далеко-далеко. А заодно и свою страну тоже. И туда же. Одно слово — Мнишек.

— А что скажет боярин Федор Иванович? — осведомился я у Мстиславского.

— Негоже обижать, — хрипло ответил он, не отводя глаз от чарующего зрелища.

Я перевел взгляд на Романова с Нагим, и они дружно в такт закивали головами. Судя по гулу в палате, прочие тоже одобряли подарок.

Итак, теперь ясно, что договор с королевой Ливонии будет подписан и одобрен. Фу-у, хватило деньжат. Не зря я распорядился заменить часть серебра, хранившегося в сундуках, на золото. Разумеется, строго по курсу. Таким образом, не изменив общей стоимости дара и облегчив каждый сундук на тринадцать фунтов, мы сумели полностью закрыть лежащее в нем серебро золотом. И никакого обмана, ибо дьяк был строго предупрежден: вилять до последнего, отделываясь от конкретных вопросов уклончивыми ответами, но, коль припрут к стенке, говорить честно. Мол, в каждом сундуке полторы тысячи рублей.

По счастью, не приперли, и страховка не понадобилась. Но если б возражения продолжались, Бохин заявил бы, что сорока сундуками дар не ограничивается. Просто остальные сорок еще не привезли из Кологрива.

— Так что, господа думцы и Опекунский совет, принимаем дар королевы? — переспросил я для надежности.

Все дружно загудели, закивали головами, затрясли бородами. Вот и чудесно. Теперь можно и озвучить сумму. И я кивнул Бохину, давая понять, что пришло время зачитать послание королевы, которое мы с ним быстренько составили накануне вечером.

Услышав про шестьдесят тысяч рублей, Мнишек приуныл — ожидал-то вдесятеро больше, но возражать не решился. Да и позже, когда все закончилось, он, сидя на заседании Опекунского совета, молча подписал листы договора.

Очень хорошо. А теперь можно поговорить и о поляках, и я предложил выделить часть денег, поступивших в казну, для скорейшей отправки всех ляхов на родину.

— Правда, денег все равно не хватит, — встрял ясновельможный пан, напомнив, что надо аж четыреста двадцать тысяч злотых, а дар королевы Ливонии составляет всего двести. — Но ежели Опекунский совет поручит отправку мне самому, то я обязуюсь уложиться, притом удоволить всех уезжающих, дабы никто из них ни в чем не ведал отказу. А коль понадобится, добавлю и свое серебро. У меня его не больно-то много, но коль требуется для дела, что ж, не поскуплюсь.

— И сделать это тебе, пан Юрий, сосчитав истинное число пострадавших, будет весьма легко, — насмешливо подхватил я и для начала выложил на стол свой список «потерпевших разор от рук москвы».

Он по количеству фамилий оказался впятеро короче предоставленного Мнишком. Столь солидное сокращение произошло, когда я вычеркнул из его листов всех, чье жилье штурмующим не удалось захватить, а следовательно, и разграбить. К примеру, свиту князя Вишневецкого, а это четыреста с лишним человек. Под нож пошли и свыше сотни из людей брата Юрия Мнишка, Яна, и восемьдесят семь человек, сопровождавших сына Юрия, Станислава, ну и так далее. В итоге в нем оказалось восемьдесят шесть шляхтичей и чуть больше трех сотен слуг.

Нагой весело хихикнул, Мстиславский заулыбался, и даже Романов удовлетворенно крякнул, наблюдая, как пана Мнишка ткнули мордой в грязь, уличив в скрытном жульничестве. Понятно же, что тот явно вознамерился прикарманить часть денег под благовидным предлогом: кого не грабили, тому никакой помощи. Но конфузить ясновельможного в мои планы не входило, и я, ласково улыбнувшись ему, подсказал: