— Нам его побить сначала надо, — ответил один стражник. — А потом можешь себе забирать, когда мы его исполосуем вдоль да поперек.

— Это если только вам не надо булочек вот с этим элем, — сказала Кутырь. Она как раз спускалась по другой лестнице с корзинкой. Из-под тряпицы шел ароматнейший пар — пахло свежей выпечкой. Через плечо у стряпухи висела фляга, а под свободную руку был заткнут узел одежды.

— А может, мы и дурака побьем, и булочки у тебя отберем, — сказал стражник помоложе. Явно из Эдмундовых людей — он был не в курсе табели о рангах, принятого в Белой башне. Можно посылать в жопу бога, Святого Георгия и самого седобрадого короля, если так уж неймется, но горе тебе, коли перешел дорожку сварливой кухарке по имени Кутырь: будут тебе песок и личинки во всем, что бы ни ел, пока отрава не отправит тебя на тот свет.

— Я б на твоем месте не стал на такой сделке настаивать, дружок, — молвил я.

— На шуте наряд моего халдея, — сказала Кутырь, — а халдей уж весь продрог у меня в кухне. — Она швырнула узел сквозь решетку в камеру, где сидели Харчок и Лир. — Вот шутовской наряд. Разоблачайся, негодяй, мне пора идти своими делами заниматься.

Стража захохотала.

— Валяй, малыш, скидавай портки, — сказал страж постарше. — Нас горячие булочки с пивом ждут.

Я разделся прямо перед всеми. Старый Лир время от времени возмущался, как будто всем не нассать в башмак, что он там будет теперь говорить. Лучезарно обнажившись до полного ослепления, я вполз в клетку к одежному узлу — стражники отперли замки. Есть! Кинжалы мои на месте, Кутырь их запрятала надежно вместе со всем прочим. Пока она раздавала булочки и пиво, тем самым отвлекая стражников, я ловко облачился и сунул кинжалы под камзол.

К нашим двум стражникам у камеры на запах булочек и эля откуда-то выползла еще парочка. Кутырь проковыляла вверх по лестнице, на ходу мне подмигнув.

— Король грустит, Карман, — сказал Харчок. — Нам им надо песенку спеть и развеселить.

— Да и на хуй такого хуевого короля, — рек я, глядя Лиру прямо в глаза.

— Не борзей, мальчик, — сказал Лир.

— А что мне будет? Подержишь мою маму, пока ее будут насиловать, а потом бросишь ее в реку? А потом и папу убьешь? Ой, погоди — угрозы-то уже пустые, стрый. Ты ведь уже все это совершил.

— О чем ты это, мальчонка? — Смотрелся старик внушительно — словно и не шпыняли его последние дни, как последнего крепостного, не швыряли в узилище, набитое дураками. Словно глядел он в лицо новой опасности.

— О тебе, Лир. Забыл уже, да? Каменный мост в Йоркшире лет двадцать семь назад. Ты с берега позвал крестьянскую девчонку, хорошенькую такую малютку, и держал ее, покуда твой брат, по твоему же приказу, ею не натешится. Помнишь такое, Лир, или за всю жизнь ты сотворил столько зла, что все уже слиплось у тебя перед глазами мерзким черным комом?

Глаза его расширились — наверняка вспомнил.

— Кан…

— Да-да, твой ничтожный братец меня тогда зачал, Лир. А никто не верил моей маме, что ее сынуля — принцев выблядок, и она потому пошла и утопилась в той же речке, куда ты ее в тот день швырнул. А я все это время звал тебя стрыем — кто б мог подумать, так оно и есть.

— Это неправда, — дрожащим голосом промолвил он.

— Всё — правда! Ты сам это знаешь, ветхая котомка[325]костей. Тебе развалиться не дают лишь трухлявая дранка негодяйства да пакля алчности, иссохший ты звероящер.

Четверка стражей сгрудилась у решетки и заглядывала внутрь, точно в камере держали их, а не нас.

— Етит твою… — сказал один.

— Нахальный карапуз, — сказал другой.

— Значит, песенки не будет? — спросил Харчок.

Лир затряс у меня перед носом пальцем в такой ярости, что я видел, как кровь бьется в венах у него на лбу.

— Не смей так со мной разговаривать. Ты меньше мелкого ничтожества. Я тебя из канавы вытащил, и в канаву же прольется твоя кровь по слову моему еще до заката.

— Неужто, стрый? Кровь моя, может, и прольется, но не по твоему слову. По твоему слову братец твой мог умереть. Отец по твоему слову мог умереть. По твоему слову могли умереть твои королевы. А вот этот принцев выборзок по твоему слову ничего делать не будет, Лир. Слово твое мне — бздошный ветерок.

— Дочери мои…

— Твои дочери наверху сейчас грызутся из-за костей твоего королевства. Это они тебя тут держат, древний ты изумок.

— Нет же, они…

— Ты замуровал себе эту темницу, когда прикончил их мать. Они мне сами только что сказали.

— Ты видел их? — Странное дело, в нем, похоже, встрепенулась какая-то надежда — будто я мог забыть и не передать ему хорошие вести от вероломных дочерей.

— Видел? Я их ебал. — Глупо, конечно, что это имеет значение после всех его черных дел, после всех его изуверств и наплевательств: его личный шут трахал его дочерей. Но значение оно имело — к тому ж так я мог хоть чуточку на нем отыграться.

— Нет, — сказал Лир.

— Да? — спросил стражник.

Тогда я встал и немного покрасовался перед своей публикой — ну и стоя удобнее втирать пяткой шлак в Лирову душу. Перед глазами у меня лишь вода смыкалась над маминой головой, в ушах звенели ее крики, когда Лир ее держал.

— Ебал я их обеих, не раз и не два — и со смаком. Пока не начинали вопить, хныкать и просить пощады. На парапетах стен над Темзой, в башнях, под столом в большой зале, а однажды я выеб Регану на блюде свинины перед депутацией мусульман. Гонерилью еб я на твоем собственном ложе, в часовне и у тебя на троне — это, кстати, она предложила. Я их еб перед слугами и, если тебе интересно, еб я их потому, что просили, и потому, что это в самой природе принцесс — быть ебомыми, ибо пакость деянья сего сладка. А они — они это делали, потому что ненавидят тебя.

Пока я так разглагольствовал, Лир выл, стараясь заглушить меня. Но тут зарычал:

— А вот и нет! Они меня любят! Сами сказали!

— Ты их мать убил, сбрендивший вырожденец! Тебя посадили в клетку в твоих же подземельях. Что тебе еще нужно — письменный указ? Я пытался эту ненависть из них выеть, стрый, но некоторые снадобья шуту не по таланту.

— Я хотел сына. А их мать мне не рожала.

— Уверен, знай они об этом, тебя бы так не презирали, а меня так не обслуживали.

— Мои дочери тебя не захотят. И ты их не имел.

— Еще как имел, ей-черной крови сердца. А когда все только началось, каждая, кончая, кричала «папа!». Интересно, почему. Имел, стрый, как не иметь. И они хотели, чтоб ты об этом знал, — именно потому обличали меня перед тобой. О да, я вставлял им обеим.