— Кто я? Кто я, а? Постучи — и получишь ответ, добрый мой Карман. Постучи по колпаку своему шутовскому и спроси у мыслительной машинки, что обитает в нем, откуль взялось его искусство. Постучи по гульфику и спроси у его крохотного жильца, кто будит его по ночам. Постучи себе в сердце и спроси у духа, пробудившего его к теплу его домашнего очага, — спроси у того нежного духа, что за дух стоит сейчас перед тобой.

— Талия, — вымолвил я, ибо наконец-то сумел ее увидеть. Я опустился пред нею на колени.

— Знамо дело, парнишка. Кто ж еще? — И она возложила руку мне на голову. — Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.

— Но почему? Почему ты ни разу не сказала, что была королевой?

— У него осталась моя дочь, моя милая Корделия.

— А про мою маму ты тоже всегда знала?

— Слыхала разное, да, но не знала, кто был твоим отцом. Пока жила, по крайней мере.

— А почему ты мне о маме не рассказала?

— Ты же был маленький. Такие истории не подобает рассказывать детям.

— Не такой уж и маленький, раз ты меня взяла через бойницу.

— То было потом. Я собиралась тебе рассказать, но он меня замуровал.

— Из-за того, что нас застали?

Призрак кивнул:

— Ему всегда было слишком много дела до чистоты других. Никогда не до своей.

— Было ужасно? — Я пытался ее себе представить — одну, во тьме, при смерти от голода и жажды.

— Одиноко. Мне всегда было одиноко. Если б не ты, Карман.

— Прости меня.

— Какой ты милый, дружок. Прощай. — Она дотянулась до меня сквозь решетку и коснулась моей щеки. Словно легчайшим шелком. — Пригляди за ней.

— Что?

Она поплыла к дальней стене, у которой валялся труп Эдмунда. И молвила, не оборачиваясь:

— Смертельно оскорбив трех дочерей,

Будет король дурак скорей.

— Не-хе-хе-хет! — выл Харчок. — У меня па умер!

— Ничего не умер, — сказала Талия. — Лир не твой отец. Я тебе мозги парила.

Она растаяла наконец совсем, а я захохотал.

— Не смейся, Карман, — обиженно сказал Харчок. — Я теперь круглый сиротинушка.

— А она, блядь, нам даже ключи не передала.

На лестнице раздался топот, и в проеме возникли капитан Куран и два рыцаря.

— Карман! А мы тебя повсюду ищем. Победа за нами, с юга уже подходит королева Корделия. Что с королем?

— Умер, — ответил я. — Король умер.

Столько лет прожить сиротой — и узнать, что у меня была мама, но она покончила с собой из-за жестокости короля, единственного известного мне отца…

Узнать, что и отец у меня был, но и его убили по приказу того же короля…

Узнать, что лучший в жизни друг мой — мать женщины, которую я обожаю, но и ее страшно убили по приказу того же самого короля, да еще из-за того, что я сам же и сделал…

Меньше чем за неделю из сироты-клоуна превратиться в принца-ублюдка, из него — в головореза-мстителя за призраков и ведьм, а всего за несколько месяцев из начинающего цинкового стать генералом-стратегом…

Сперва рассказывал неприличные анекдоты для увеселения святой в заточенье — теперь замышляю свергнуть монархию…

Голова, блядь, кругом. Еще как утомляет. Кроме того, я нагулял крепкий аппетит. Потребно закусить, а то и хорошенько оттрапезничать. С вином.

В стрельчатые бойницы своего прежнего жилья над барбиканом я смотрел, как в замок въезжает Корделия. Ехала она верхом на огромном белом боевом коне — и она и конь в латах, черных, отделанных золотом. На щите у нее — золотой лев Англии, на нагруднике — золотая лилия Франции. За нею двумя колоннами ехали рыцари, у них на копьях — вымпелы Уэльса, Шотландии, Ирландии, Нормандии, Франции, Бельгии, Испании… Испании? В свободное время она успела завоевать окаянную Испанию? Перед отъездом из замка она и в шахматах-то была лох. Должно быть, настоящую войну вести проще.

Посередине моста она остановила коня, привстала в стременах, сняла шлем и распустила длинные золотые волосы. И улыбнулась надвратной сторожке. Я пригнулся на всякий случай — сам не знаю почему.

— Моё! — рявкнула она, расхохоталась и повела колонну в замок.

«Да, любовь моя, я знаю, но это ведь дурной тон — расхаживать повсюду с армией своей окаянной и предъявлять права на всякую собственность, что подвернется под руку, а? Не по-дамски как-то».

Она была убиться как роскошна.

Н-да, перекусить будет в самый раз. Я чуточку посмеялся над собой и запорхал в большую залу. По пути отвлекался лишь на кульбит-другой.

Вероятно, не лучшая мысль — искать съестного в большой зале. Да я, может, и вообще не за этим туда порхал. Оно и к лучшему. Вместо трапезы на высоких столах возлежали тела короля и двух его дочерей: Лира — на возвышении, где раньше стоял трон, Реганы и Гонерильи — ниже, на полу, по обе стороны.

Корделия стояла над отцом — по-прежнему в латах, шлем под мышкой. Длинные волосы закрывали ей лицо, и я не видел, плачет она или нет.

— Теперь он гораздо приятнее, — сказал я. — Спокойней. Хотя движется примерно с той же скоростью.

Она подняла голову и улыбнулась. Улыбка ослепляла, но Корделия, похоже, вспомнила, что следует горевать, и снова опустила голову.

— Спасибо за соболезнования, Карман. Я вижу, в мое отсутствие тебе удалось не удариться в любезность.

— Лишь постоянно помня о тебе, дитя.

— Я по тебе скучала, Карман.

— И я по тебе, бяша.

Она погладила короля по волосам. Он теперь лежал в той тяжелой короне, которую швырнул на стол меж Корнуоллом и Олбани. Это было так давно.

— Он мучился? — спросила Корделия.

Я обдумал ответ, чего почти никогда не делаю. Можно было бы дать выход ярости, проклясть старика, доказать, что всю жизнь он прожил злобой и коварством, но Корделии бы это ничуть не помогло, да и мне — лишь самую малость. Но все равно уснастить историю истиной следовало.

— Да. Под конец он очень страдал — душой. И от рук твоих сестер, и под бременем раскаянья — он очень сожалел о том, как поступил с тобой. Страдал, да, но не телесно. У него болела душа, дитя.

Она кивнула и отвернулась от старика.

— И не стоит больше называть меня дитём, Карман. Я теперь королева.

— Это я вижу. Потрясные латы, меж тем, — смотрится весьма свято-георгиево. Дракон к ним прилагался, нет?

— Нет. Как выяснилось, к ним прилагалась армия.

— И, очевидно, империя.